Смерть это все мужчины
Шрифт:
– Молчать про отца! – и он ударил ребром ладони по столу.
– Слушай, Лев, я тебе сразу сказала – оформим развод.
Он потирал ушибленную руку.
– Да… вспомнили молодость. Как мы с тобой ругались!
– Мы даже дрались. Я об тебя вазу разбила. Красиво было – хрусталь в крови.
– Никакой, говорит, от меня пользы… А Иммануил Кант утверждал, что человек не средство, но цель.
– Кант был девственник. Вещь в себе. Отсюда и вся его философия.
Коваленский засмеялся.
– А ты любую философию с этой точки зрения рассматриваешь?
– А я всё с этой точки зрения рассматриваю.
– Знаешь,
– Славный текст, как в бразильских сериалах. В них герои так общаются друг с другом: «Давай поговорим о наших отношениях». Начинают говорить. Садятся на диван. У них огромные всегда диваны… Через месяц включаешь телевизор – сидят! Неудивительно, что у них там в Бразилии кризис… Мне, ей-богу, домой надо. Завтра с утра бабушку хоронить. Жизнь не даёт соскучиться. Спасибо, что развлёк меня сегодня, это было очень познавательно.
– Дождался! Домучился! Спасибо сказала. Ладно, завтра позвоню, и не волнуйся – водила тебя доставит куда хочешь, даром я, что ли, перерождался и душу чертям закладывал, всё как у людей – шофёр, «мерседес», Армани, Хеннесси… Хочешь, в субботу поедем с моими немцами за город?
– Нет, Лёва, не поедем.
Он хотел поцеловать меня на прощанье, но я уклонилась.
ПЯТЬ – ПЯТНИЦА
1
Прелюбопытный сегодня намечается флирт – свидание в крематории. Андрюша позвонил, что выезжает со своей Малой Бухарестской, и на часах семь двадцать утра. Об эту пору я встаю только за грибами или на похороны. За грибами-то и ходила как раз с бабушкой Федосьей, и брали мы две прутяные круглые корзинки, побольше и поменьше, и надевали самые стёртые, линялые и затрапезные одежды. Такое, по законам практической бабкиной магии, следовало надевать «в лес». Разбирая городское платье, Федосья безошибочно определяла, что именно годится «в лес». Я всегда волновалась перед охотой, хотя была на грибы везучая, а Федосья сохраняла невозмутимость. «Наши грибы нас ждут», – говорила она.
Перенять бы мне от Федосьи Марковны Божьего терпения, сделать бы законом жизни несокрушимую веру в то, что наши грибы нас ждут! Самое противное, что я знаю, доподлинно знаю свою главную ошибку, пока не приходит пора сделать эту ошибку ещё раз – тогда я забываю все уроки и делаю её снова.
Пятница – день Венеры, но и день распятия. Пятница двулична, и эти два лика пятницы не в ладах между собой. Вы никогда не угадаете, какая вам достанется пятница, полюбят вас или накажут, легко пойдёт день или тяжело. Недаром про человека, переменяющего решения, говорят: «У него семь пятниц на неделе». Венера-мама, кажется, так и не примирилась с тем, что на её жаркое царство легла угрюмая тень от одной исключительно неудачной
Сегодня незачем думать, как одеться. Похороны. Есть и чёрное платье, и чёрный кружевной шарф. Распущу волосы, как обещала, – не то горе у нас, не то праздник, а шарф накину сверху. И всё-таки надену колечко с красным гранатом – привет маме-Венере от замученной дочки. Так надоело быть разумной.
Эта атеистическая шваль, мои родственнички, не позаботились об отпевании, дескать, Федосья была неверующая, хоть и крещёная. У бабки, Божьего человека, действительно были какие-то свои, чисто женские разборки с Богом. Видимо, он не сделал то, что она просила, и она обиделась, и перестала к нему обращаться, и он её подзабыл – всем-то не потрафишь. Во всяком случае, Федосья на моей памяти в церковь не ходила, упрямо сжимала губы, когда речь заходила об Отце Небесном, и было понятно, что там наросла история.
А я с таким удовольствием послушала бы сегодня про «несть печали и воздыхания». Неужели и я когда-нибудь успокоюсь, и душу мою примут там, где «несть печали»… Чего же лучше, спрашивается? Но не будем спешить.
Андрюшина машина оказалась пожилой, но опрятной и приветливой особой, а сам он, невыспавшийся, маленько опухший и явно в спешке забывший причесаться, лучился сочувствием, которое пытался как-то выразить. Хотел меня накормить бутербродами с колбасой.
– День-то постный, нехристь, – заметила я.
– Ой, да. Забываю. Знаешь, это всё-таки не для трудящихся. Я так выматываюсь. Всё ж на бегу. Стану старенький, буду поститься.
– Станешь старенький, так от родимого государства такой пенсион получишь, что только на постное и хватит. Я вот хочу нарочно, назло подольше пожить – они нас вымаривают, а мы как на гречу наляжем и будем здоровёхоньки, а у них печёнка лопнет от всяких устриц и паштетов. Ты дома что наплёл?
– А ничего. Улизнул, когда спали. Тебе траур к лицу. – И зевнул.
– Зевает ещё. Вежливый кавалер.
– Вчера на свадьбе работал, ну ты ж понимаешь, – смутился Фирсов. – Чудом встал. Ради тебя только…
– Хорошо тебе, на свадьбах бываешь. А у меня вот похороны. Давно я на свадьбах не гуляла. Всё такая же пошлятина?
– Круче. Народ жирку нагулял, стал чудной…
Он вёл машину спокойно и ответственно, вот разве что небольшая заторможенность ощущалась, немобильность. А руки хорошие – крупные, надёжные. Мягкие, наверное.
– А что твой сожитель, он по крематориям не ходит, нервы бережёт?
– Он и не в курсе, что у меня бабушка была. Ему моё происхождение до фонаря. Никаких вопросов, поел – и в койку.
Этого Фирсов одобрить не мог. Он был из тех мужчин, которым женщины сначала рассказывают всю свою жизнь, а уж потом дают.
– Загадочные у тебя мужики, Аль. И супруг этот толстый, и бизнесмен, которому всё до фонаря. Зачем они тебе?
– Что ж прикажешь, в монастырь идти или сексуальную ориентацию сменить?
– У тебя не получится, – засмеялся Фирсов. – Ты для нас, для землянских гадов, предназначена.