Смерть и корысть
Шрифт:
Но более всего потрясает и ужасает его то, что он внезапно попал в зависимость от того, что произошло у него за стеной. От одной этой мысли теряешь присутствие духа, а когда предвидишь грядущее бедствие и сознаешь, что сделать ничего нельзя, ужас сменяется тягостным недоумением. Когда человека, привыкшего к власти, охватывает такая тревога, он воспринимает все как чудовищную несправедливость: как если бы в один прекрасный день от богов потребовали отчета в содеянном. Обычно Де Витис ставил в безвыходное положение других; теперь, как это ни печально, в подобном положении находится он сам.
Он встал и занялся привычными утренними делами, но как-то рассеянно, несобранно, ходит взад-вперед
Он прекрасно знает, что неповинен в случившемся за стеной, но ведь и на свидетеля в определенной мере ложится тень злодеяния.
Назло всем он устраивается на унитазе, разглядывает ромбики кафеля на полу, как будто в этих незатейливых узорах можно прочесть веление судьбы. Потом, устав от неудобной позы и бесплодных усилий, спускает воду; вода шумит, но ее заглушает стук сердца, которое твердит ему: успокойся, все в порядке, что ты волнуешься?
Когда бурный поток воды в бачке стихает, на поверхности воды в глубине унитаза появляется отражение его помятого лица. Неужели это конец? А он-то мнил себя вершителем судеб.
Он надевает красный шелковый халат, запахивает его на животе, подпоясывается толстым витым шнуром и, завязав бант, становится перед зеркалом: побриться, сейчас или же потом, после того как он посмотрит и узнает, что там?
Но сегодня утром его руки действуют сами по себе, вилка уже в розетке, бритва с жужжанием ползает по липу, выскабливая скулы и подбородок, сегодня пользоваться опасной бритвой было бы просто безумием.
Он не намерен спешить. Наконец, гладкий и сияющий, как новорожденный младенец, он направляется В кабинет, стараясь не попасться на: глаза верной Этторине; ему хочется глянуть в окуляр, но чтобы об этом никто не узнал. Возникает мысль, быть может, наивная: если ему это удастся, там, за стеной, все вновь будет в порядке.
Увы, Этторина, изучившая режим и привычки хозяина, слышит его тяжелые шаги и, когда он уже собирается отпереть заветное бюро, появляется перед ним с подносом. Де Витис поспешно и неуклюже поворачивается к столу, куда она ставит кофе, молоко и поджаренный хлеб. Она наклоняется, чтобы подложить край салфетки под тарелку, на миг их взоры встречаются, и Де Витис замечает в глазах женщины хитрое, торжествующее злорадство.
Наконец Этторина исчезает, Де Витис поспешно раскрывает свой оптический прибор. И потрясает его не столько то, что Луиза все еще там и все в том же положении, неподвижная, с выпученными глазами, которые словно глядят ему прямо в лицо, хотя и кажутся менее выразительными, чем несколько часов назад, сколько внезапно возникшая гнетущая, безысходная зависимость его, гордого обладателя чинов, привилегий и доходов от связанной женщины за стеной. Да, находясь под одной крышей, они отныне накрепко, просто намертво связаны друг с другом.
И что он теперь может поделать?
Часть вторая
Истину не открывают, ее творят.
Но праведник погибнуть должен,
Чтобы злодей спастись не мог.
1
Притупленные
Не следует думать, будто домашние животные умом и восприимчивостью уступают своим диким предкам. Отнюдь нет; именно благодаря природному умению приспосабливаться к любым условиям — а не это ли и есть ум животных? — они сумели усвоить новый тип поведения, более осторожный и осмотрительный, сделавший их полезными человеку. Во многом их чувства утратили прежнюю остроту, а спокойная жизнь под защитой человека постепенно ослабила врожденные инстинкты и, кажется, почти свела их на нет. Но разве не такие же изменения наблюдаются у царя природы — человека, если сравнить его с доисторическим пращуром? Кто дерзнет поставить совершенный интеллект современного человека ниже интеллекта его предков? Очевидно, именно притупление природных инстинктов позволило и людям, и животным обрести свободу действий, которая отличает цивилизованного человека и домашних животных от их диких сородичей. Лучшим примером такой эволюции может служить собака.
Ронда, овчарка комиссара Вердзари, чувствует любое недомогание или симптом болезни своего хозяина, будь то грипп или мигрень, и всякий раз, когда он выглядит подавленным или встревоженным, впадает в трогательное беспокойство. Она не вертится около него, как обычно, а только поглядывает украдкой и трется мордой о его рукав, словно желая утешить. И, что самое удивительное, такое же нежное участие проявляет она, когда хозяин навеселе. Ее отчаяние бывает столь красноречивым, что хозяину порой хочется бросить пить.
Сейчас Вердзари катит на служебной «альфа ромео» в сторону Портовенере, и, глядя на его озабоченное лицо, Ронда скулит не переставая. Она устроилась позади хозяина, настороженно двигает ушами, беспокойно вытягивает шею.
А у Вердзари есть все основания для беспокойства.
Он хорошо знает эти места: в поселке Грацие единственный дом двадцатых годов, подходящий под описание, прокуратуры, — это вилла Де Витиса. Остальные постройки более позднего времени.
Машина несется на предельной скорости, с включенной сиреной, преодолевая несколько километров побережья, что отделяют город от места происшествия, а в это время озадаченный комиссар спрашивает себя, почему неизвестный осведомитель решил позвонить в прокуратуру, и не кому-нибудь, а заместителю прокурора, вместо того чтобы обратиться к нему самому или в полицейский участок. Может быть, он уже знал, что дело как-то касается Де Витиса? Нет, это кажется неправдоподобным. Разве что за этим кроется что-то личное — какого рода, пока неясно, но происшествие представляется ему странным, очень странным.
Как понять, например, что Конти получает информацию, и вместо того, чтобы броситься звонить Де Витису, выразить начальству почтительное сочувствие, дает телефонограмму в комиссариат?
Доехав до мыса Пеццино, Вердзари просит водителя выключить сирену:
— Зачем этот вой?! На дороге сейчас пусто, убийцу ты не испугаешь, он давно успел смыться… если он вообще был, а покойнику сирена не поможет, верно ведь?
На самом деле причина другая. Комиссар хочет подъехать к «Беллосгуардо» тихо и незаметно. Де Витис не такой человек, чтобы с ним не считаться; он тридцать лет в прокуратуре, похоже, скоро получит долгожданное повышение, и нагрянуть к нему под истошный рев сирены не просто бестактно, но даже небезопасно. И потом, комиссар ни чуточки не верит в эту историю. Наверное, тут просто игра чьего-то воспаленного воображения или проделка хама, которому не дают покоя заслуженный авторитет и принципиальность Де Витиса. Не первый раз Де Витис становится жертвой инсинуаций.