Смерть и прочие неприятности. Opus 2

Сафонова Евгения

Его зовут Миша. Он рыжий, кудрявый, романтичный и юморной. Хороший кулинар, хороший парень, хороший скрипач. Учится на одном курсе с ней. С прошлого года они вместе играют в квартете. Он ничем не напоминает одного венценосного сноба. Наверное, потому Ева и уступила настойчивым ухаживаниям, которыми ее добивались с первого курса.

Вчера он сделал ей потрясающий подарок: обручальное кольцо. Очень быстро, но Миша и так ждал два года, прежде чем дама сердца соизволила ответить ему благосклонностью, и не хотел давать ей возможность убежать. Он сказал, что

с первого взгляда понял — эта потрясающая девушка, похожая на грустного эльфа, станет его женой. Он сказал, что делает это не в праздничную ночь, чтобы в новый год они вступили уже в других отношениях.

В ответ Ева сделала ему не менее потрясающий подарок: сказала, что их отношения были ошибкой. Поняла, что не может и дальше смотреть в его влюбленные глаза, чтобы вспоминать совсем другие.

Понять бы теперь, что с этим делать. Едва ли разрыв хорошо скажется на квартете…

Сев за стол, Ева — в который раз за шесть лет — закрыла глаза, прижав ладони к губам, словно для молитвы.

Что-то общее с эльфом у нее точно было. Например, что за шесть лет внешне она не повзрослела ни на йоту. Смерть и другой мир все же оставили на ней свою печать: пока это влекло одни шуточки Динки на тему, что такими темпами ее дурилке и в тридцать без паспорта алкоголь продавать не будут, но в перспективе грозило еще теми проблемами.

Хотя о перспективах дальше тридцати и более туманных, чем концертмейстерский пульт, Ева предпочитала не думать.

— Привет.

Чтобы сквозь сжатые пальцы пробился тусклый свет — утекающий, как вода, как песок в часах, как все, что уносит с собой былое, — ей не требовалось вызывать в памяти его лицо. Оно и так стояло перед глазами: не стертое ни годами, ни страстным желанием забыть, ни бесконечной голодной пустотой, полной безглазых хищных наблюдателей, лежащей меж гранями двух миров.

— Давно я не выходила на связь.

За окном, приоткрытым на щелочку, сквозь которую в кухню ледяной змейкой вползала морозная свежесть, громыхнул чей-то нетерпеливый фейерверк. Совсем как когда Ева жила с родителями: наверное, в каждом дворе найдутся веселые чудаки, который начнут праздновать чуточку раньше.

— У нас сегодня праздник. Новый год. Пеку тут печенье и вспомнила о тебе. Представляешь, осталась одна вещь, музыка, которую мы с тобой так и не послушали, а она…

Ракеты, разрываясь прямо напротив ее двадцатого этажа, завыли, засвистели, озаряя разноцветьем обратную сторону полузадернутых штор.

— Если можешь, поговори со мной. Пожалуйста. — За этот срывающийся голос она презирала себя больше, чем за равнодушие, с которым вчера разбила сердце влюбленного в нее мальчишки. — Я… мне тяжело без тебя, я не думала, что это будет так…

Знакомое головокружение повело ее в сторону одновременно с тем, как меж локтей, упиравшихся в маки на хлопковой скатерти, расплылась багровая клякса.

Когда кухня перестала плыть перед глазами, Ева тыльной стороной ладони промокнула кровь под носом. Посмотрела в окно, где в черноте праздничного неба расцветали зеленые «хризантемы».

Бросив

потухший кристалл на стол, пошатываясь побрела к раковине.

Она никогда не получала ответа. Давно перестала надеяться, что получит. Даже если кристалл действительно работал, даже если переход не сломал его, оставив одну лишь возможность светиться, за которую теперь Ева почему-то расплачивалась собственной кровью — наверняка ее слова не могли долететь до адресата, тонули в той черноте, где над ними многоголосным хором смеялись безглазые наблюдатели. Но почему-то — в такие минуты, как сейчас, когда фасад счастливой в общем-то жизни давал трещину, из которой вползала в душу холодная удушливая чернота — она вновь и вновь брала кристалл в руки, чтобы наболтать глупые, мелочные послания в один конец. Все равно что говорить с мертвым, всякий раз зарекаясь делать это снова.

Изощренная форма мазохизма?..

Умывшись, Ева посмотрела на миску: мука, напитываясь маслом и медом, с каждой секундой приближалась к состоянию неудобоваримых комков.

Все-таки ее истории следовало закончиться в День Жнеца Милосердного. Некоторые истории следует заканчивать строго в определенный момент — тогда в них появляется смысл и красота. Тогда ты не видишь, как сказку сменяет обыденность. Как принц с принцессой бьют посуду и скандалят из-за детей. Расстаются под грузом быта или по другим причинам, старым как мир, не менее тривиальным.

Порой Ева понимала брата.

В чем-то Лешка закончил красиво…

Качнув головой, стряхивая капли с подбородка, Ева промокнула лицо кухонным полотенцем, оставив на желтой махрушке бледно-розовые разводы.

Красиво. Полный бекар. О чем она вообще думает? Это было ее решение. Она выбрала дом, семью, музыку. Блага цивилизации. Всю свою жизнь. И с этим у нее все хорошо. Все это не может перевесить один-единственный мальчишка, в которого ты влюбилась, когда тебе было семнадцать.

Который, может, уже и думать о тебе забыл.

Привстав на цыпочки, чтобы открыть верхний шкафчик над плитой, Ева достала банку с молотой корицей.

Дыши, Ева. Дыши. Тебе может казаться, что ты сделала неправильный выбор, но ты и сама знаешь: это вредные, ежесекундные всплески, которые ты переживала уже не единожды. О которых ты завтра и не вспомнишь, потому что…

Белая вспышка — куда ярче и ближе, чем любой фейерверк — полыхнула за спиной, когда Ева уже закрывала дверцу, одной рукой прижимая к себе пеструю керамическую баночку для специй.

Она обернулась.

…хотя бы потому, что иногда, бросив историю на скучном или грустном моменте, ты можешь не дождаться множества других моментов. Которых никогда бы не случилось без других, скучных и грустных.

— Давай сразу перейдем к той части, где ты не думаешь, что это сон, возвращаешь себе дар речи и веришь своим глазам, — сказал Герберт.

Кухню огласил короткий, оглушительный, невыносимый звон — резче колокольчиков, истеричнее литавр. Это банка, выскользнув из пальцев, разбилась о плитку, раскатившись осколками по кухне.