Смерть и прочие неприятности. Opus 2
Шрифт:
Вопрос заставил Кейлуса, уже направившегося к окну, остановиться. Постоять на месте, будто выбирая между молчаливым уходом — от собеседника и от ответа — и тем, чтобы перестать бесконечно бежать за своими миражами и прятаться за обманами: себя и других.
— Я ошибался, — сказал он, наконец выбрав. — Очень во многом, и не хочу, чтобы она страдала из-за моих ошибок. Она последняя, кто этого заслуживает. Доволен? — Мужчина оглянулся через плечо; досада в голосе почти скрыла бесконечную, невыносимую усталость. — Мне нет нужды мстить. Не тем, кому я хотел.
— В том, что из тебя выйдет паршивый король?
— Не только. — Повернувшись обратно к Тиму, Кейлус шагнул к нему. — Я не хочу, чтобы ты остался один, потому что я пошел по неправильной дороге. И шел по ней до конца, как дурак, даже когда впереди показалась пропасть. Лучше свернуть, пока еще не поздно. — Его пальцы легли любовнику на щеку, скользнули по виску, зарылись в волосы — так же ласково и цепко, как гладили клавиши. — Ведомый тягой к разрушению, я слишком часто забывал, что разрушу не только жизнь Айрес. Не только свою. Больше я этого не забуду.
Тим ничего не ответил. Лишь по тому, как светились его глаза, когда губы Кейлуса коснулись его губ, стало ясно, как рад он слышать то, что услышал.
— Иди, — мягко сказал хозяин дома, отстранившись и отстранив его — спустя мгновения, напоенные счастьем, солнечным медом и теплом предельной откровенности, которую так редко позволял себе Кейлус Тибель. — Отправляетесь, как только будешь готов. Я пока сниму с нее браслет.
Проследил, как Тим почти вприпрыжку отправляется исполнять приказ — и, дослушав, как затихают вдали шаги, медленно пошел к выходу: исправлять то, что сделал, и предотвратить все, чего сделать еще не успел.
Приди Кейлус Тибель туда, куда направлялся теперь, буквально минутами раньше, он увидел бы, как Ева тщетно зажимает руками уши. Лежа на постели, не ведая о переменах в своей печальной судьбе.
Да только это не помогало не слышать голоса тех, кого слышать здесь и сейчас она никак не могла.
— Вечно носишься со своим ослиным упрямством, — зудел Лешка. В последний раз, когда Ева на него смотрела, он курил на окне, светя острой коленкой сквозь драные джинсы. — Давно бы уже отсюда выбралась, если б не оно.
— Даже думать не смей, дурилка, — говорила Динка. Пару минут назад (а, может, час — Ева не знала) она сидела рядом с кроватью, словно пришла поболтать с маленькой Евой перед сном, как всегда делала в детстве. Теперь от нее остался только голос. — Разве демону можно верить?
Они изводили ее всю ночь. С редкими перерывами. Почти с тех самых пор, как ее вернули сюда, вновь отказав в надежде на свободу и спасение. По мере того, как ночь двигалась к утру, Еве становилось только хуже; что бы ни сводило ее с ума, браслет или оторванность от всего, что было ей необходимо, оно продолжало свою разрушительную работу. В темпе, который Еве совершенно не нравился.
Иногда от призраков оставались одни голоса. Иногда тишина. Но откуда-то Ева знала: теперь они не исчезнут и не уйдут совсем.
Кто-то. Что-то.
— Подумаешь, демон. Тартини, может, тоже душу дьяволу продал совсем не во сне, что бы он там ни заливал.
— Никаких сделок.
— А с тебя даже душу не требуют.
— Чего бы он ни просил.
— Он ведь уже говорил, что будет просить.
— Цена всегда окажется выше ожидаемой.
— Цена вполне приемлемая.
— Замолчите, — кое-как разлепив губы, выдохнула Ева.
— На кону стоит не так много, чтобы так рисковать.
— На кону стоит все. Умирать — это ужасно, я проверял.
— Ты справишься и сама.
— Ты не справишься.
— Ты спасешься. Ты не умрешь.
— Ты умрешь, ты исчезнешь, ты…
— ЗАМОЛЧИТЕ!
Это она уже завизжала.
Призраки, как ни странно, послушались. И замолчали. Зато вместо слов раздалась музыка — скрипка и фортепиано.
Ми-минорная соната Моцарта, промелькнуло в том ватном коме, который Ева теперь ощущала за своими глазами вместо сознания. Хотя не промелькнуло — проворочалось, вяло, с трудом. Лешка с Динкой, кажется, и правда играли ее, дома, для себя: Лешка два года клянчил эту сонату у своего преподавателя, а тот говорил, что не дорос еще…
— Я бы на твоем месте прислушался к братику. Покойники ерунды не скажут, — резюмировал Мэт. Он сидел в изножье кровати, как на жердочке, и лениво покачивался взад-вперед, как на качелях. — Неповторимый опыт умирания придает мудрости даже галлюцинации.
— Ты не можешь… знать, что они говорят.
Язык подчинялся ей с трудом. Реальность воспринималась рваными цветными осколками, сквозь дымчатый флер сюрреализма.
Так порой чувствуешь себя во сне. Только там свет не бьет в глаза невыносимо и слепяще.
— Я знаю все, что творится в твоей голове. Твои галлюцинации тоже.
Ева посмотрела туда, где был ее мертвый брат и сестра, оставшаяся в другом мире. Комната, конечно, оказалась пуста — лишь Мэт, улыбавшийся, пока она съеживалась в комок на постели, составлял ей компанию.
Скрипка и фортепиано в ушах звучали так громко, что заглушали мысли, отчаянно силившиеся пробиться сквозь туман в голове.
— Глупая. Все еще надеешься, что милый дядюшка тебя отпустит? — участливый голос демона легко перекрыл и музыку, и мешанину беспорядочных соображений. — Счет теперь идет на часы. Еще немного, и никакая ванна тебе уже не поможет. А ведь тебе еще до замка Рейолей надо отсюда добраться…
Смех. Скрежет струн. Фальшь, примешивавшаяся тут и там, терзавшая слух: Лешка редко когда играл так неумело.
Герберт не пришел. Не пришел. Вдруг Мэт прав? Еще немного, и станет слишком поздно, и даже Герберт ей не поможет. Она умрет, или хуже чем умрет — станет монстром, жрущим чужие мозги, как в фильмах; и никогда не вернется домой, и Динку наяву больше никогда не увидит, и родное училище, и маму с папой… интересно, на Эвересте так же ярко солнце светит? Хотя при чем тут Эверест и солнце — совсем все путается…