Смерть и воскресение царя Александра I
Шрифт:
Как все перемешалось в женской голове! С Александром они беседовали очень много, подолгу, и в присутствии публики и наедине, и некоторые его выражения мадам де Сталь усвоила как свои. И прежде всего она переняла у него привычку, столь свойственное ему обыкновение во всем ссылаться на волю Провидения, все приписывать этой воле. И вот получается, по мадам де Сталь, что у Провидения нет иной заботы, кроме как спасения свободы в Европе от происков ее врагов.
Итак, по этому отзыву просвещенной и эмансипированной женщины видно, что Александр в ее мнении победил, и это, повторяем, не могло не приносить ему удовлетворения. Однако к одной победе он добавил и другую и, уделяя внимание женщине, раздражавшей Наполеона и враждебно настроенной к нему (правда, после возвращения Наполеона с Эльбы это отношение изменится), проводил время в кругу женщин, ему близких, им ценимых, даже боготворимых. Он наносит визиты двум супругам
Собственно, этот ребенок – соперник Бурбонов в их праве на трон, такой же ненавистный для них, как и его отец. Но это не останавливает Александра: он даже рад позволить себе маленькую месть за ту холодность, с которой его принял Людовик в Компьене. Принял, важно восседая в кресле, а Александру предложил стул. За обедом же капризно потребовал, чтобы ему, королю, а не гостю, первому подали блюдо. Незадолго до этого, покидая Англию, этот король так благодарил англичан, словно это они, а не Александр вернули ему трон. Соответственно и в Париж его ввезла английская карета, запряженная восьмеркой лошадей; на короле был английский кафтан и английская шляпа с роялисткой кокардой, приколотой английским принцем-регентом. Собственноручно!
Поэтому Александр и не делал тайны из своих визитов и не препятствовал той огласке, которую они получали, с усмешкой думая о том, как недовольно ворочается в своих креслах старый Людовик. У Марии-Луизы в Рамбуйе он пробыл недолго, подозревая о том невольном смятении, которое мог вызвать его визит, хотя император Франц заранее предупредил о нем дочь и просил полюбезнее принять русского императора. Мария-Луиза, послушная воле отца, разумеется, обещала, но чего ей это стоило! Александр почувствовал по первым минутам неловкости, что она явно собиралась обороняться, воспринимая его не столько как союзника своего отца, связанного с Австрией многими обязательствами, сколько как главу враждебной коалиции, воюющей против ее мужа. Но он заговорил с нею так легко и непринужденно, что вскоре ее настороженность исчезла и она осталась если не очарована, то во всяком случае приятно удивлена его манерами, учтивостью, обходительностью, а главное, искренностью и добротой, светившихся в глазах, внушаемых жестами и улыбками.
Александра отвели к сыну Наполеона, маленькому королю римскому. Ребенок был не просто прелестен, как бывают прелестны в этом возрасте дети, и не просто похож на отца, но что-то в его облике наводило на мысль о том, что это сын гения, сын великого человека, каким Александр всегда считал Наполеона. Александр не мог им не залюбоваться, стараясь угадать, какая ему выпадет судьба и какое его ждет будущее. Он ласково заговорил с ним, подозвал к себе, обнял и поцеловал, а затем много лестного сказал о нем матери. Прощаясь с Марией-Луизой, Александр просил ее видеть в нем своего друга и покровителя и всегда обращаться за помощью. Она заверила, что непременно воспользуется его любезностью, но, несмотря на благоприятное впечатление от этой встречи, все-таки почувствовала облегчение, когда он уехал.
Мужу в Фонтенбло Мария-Луиза написала, что, как она ни храбрилась, сердце ее обмирало от страха в обществе грозного императора.
Побывав в Рамбуйе у Марии-Луизы, Александр отправился во дворец Мальмезон под Парижем, где жили Жозефина и королева Гортензия с детьми. Жозефине было уже пятьдесят, и нельзя сказать, чтобы она сохранила все свое очарование: красота ее, конечно, поблекла, но в присутствии Александра вспыхнула той последней вспышкой, которая закатным сиянием озаряет жизнь женщины, делает ее еще более прекрасной, чем в юности. Тем более такой женщины, как Жозефина с ее удивительной, необыкновенной, счастливой и драматичной судьбой. Но эта же судьба уготовила ей раннюю смерть, и жить ей оставалось недолго (она умрет совсем скоро, 29 мая 1814 года). Собственно, последние годы она и не жила, а угасала, похожая на призрачную тень, но благодаря Александру вновь почувствовала себя женщиной, способной нравиться, привлекающей к себе внимание, окрыленной своим успехом.
Королеве Гортензии было тридцать, и к унаследованной от матери красоте добавлялось обаяние если не молодости (все-таки тридцать!), то того полного расцвета, в котором красота приобретает особый блеск и сияние, становится неотразимой,
Во время первой встречи Гортензия была не слишком приветлива и разговорчива. Она отвечала Александру словно по принуждению, почти не поднимая глаз: не могла избавиться от чувства, что, несмотря на все свое обаяние, любезность и светскость, перед ней завоеватель ее страны и к тому же враг Наполеона, с которым Гортензия, напротив, была очень дружна. Мать не одобряла этой дружбы, поскольку не могла забыть, что Наполеон их бросил, женившись на Марии-Луизе, и, конечно же, ревновала. Но Гортензия была выше ревности, понимая, что Наполеона нельзя судить по обычным меркам, что ему надо все прощать, даже такую измену, и дружба с ним ей не только льстила, но и отвечала самым возвышенным, идеальным запросам ее натуры. Поэтому она как бы отстаивала эту дружбу и перед матерью, и перед Александром, воспринимая их как союзников, посягавших на ее законные права, и Александру ей прежде всего хотелось дать понять, что в этом доме так просто не изменяют своим привязанностям и хранят верность раз избранным кумирам.
И ей это удалось – она сумела, превосходно дала понять. Мать даже выбранила ее за такой прием, оказанный русскому императору, за подчеркнутую холодность и безучастность к нему. Безучастность, слишком явно выдававшую горячее участие во всем том, что происходило с Наполеоном. Но Гортензия ни о чем не жалела и не раскаивалась, уверенная в своей правоте, и лишь обещала, что в следующий раз, может быть, постарается быть слегка учтивее. Может быть, и то она не уверена.
Но стараться ей не пришлось, и Гортензия сама была удивлена тем, как суховатая учтивость вдруг превратилась в расположение, а расположение обернулось радостным влечением к этому человеку. Да, именно человеку, а не императору, поскольку он открылся перед ней, добрый, деликатный, искренний, доверчивый, ранимый, незащищенный (она могла бы без конца продолжать перечисление всех его достоинств). И это смутило Гортензию поначалу: зачем ему ей открываться? Но еще прежде чем Гортензия ответила на свой вопрос, она обнаружила в себе такую же потребность открыться. Поэтому и вопрос отпал сам собой, и осталась лишь потребность – быть вместе, разговаривать, гулять по их огромному саду, который начинал зеленеть, зацветать, наполняться майскими запахами, кружившими голову, хотя земля еще не просохла, дышала прохладой, и было так хорошо от… нет, не любви (и слава Богу, что не от любви!), а некоей взаимности, чудесного совпадения: в ней что-то совпадало с ним, а в нем – с ней.
Когда погода портилась, солнце пряталось и наступало ненастье, мешавшее их прогулкам, они оставались дома, выбирали комнату поуютнее, садились у камина, и эта обстановка располагала к разговору несколько иному, чем в саду, словно что-то недосказанное там из чувства неловкости, опасения быть неверно понятым, здесь освобождалось от препятствий и с легкостью облекалось в слова. Так Александр поведал ей о том дне 29 марта, когда во время военного совета, где решался вопрос о наступлении на Париж, он вдруг почувствовал непреодолимую потребность обратиться к Богу, покинул всех, уединился и излил перед Ним всю свою душу. А что же Гортензия? «Я посвятила его в подробности нескольких самых жестоких невзгод моей жизни… Часто он прерывал меня, говоря: «Вы несправедливо судите о Провидении и недостаточно доверяетесь доброте Господа». Он в свою очередь рассказал мне о невзгодах, омрачавших его жизнь, и заверил меня, что всегда находил самое большое утешение в молитве и вере в Бога».
Так пишет в своих мемуарах сама Гортензия, и мы осторожно прикроем дверь в комнату, где происходит этот разговор, и, стараясь не скрипеть рассохшимся паркетом, пройдем по коридорам и залам дворца Мальмезон и отыщем Жозефину в ее роскошно, со вкусом убранном будуаре. Вот она сидит перед зеркалом, расчесывая волосы, одна, и на ее лице нет того оживления, которое появляется в присутствии гостей (не только Александра, но и его братьев, великих князей). Она бледна, и тень какой-то обреченности угадывается на лице и в глазах.