Смерть инквизитора
Шрифт:
В голосе дона Джузеппе появлялись гневные проповеднические нотки, и монаху становилось совестно, неуютно. Затем проповедник уступал место плуту.
— Или, может, угрызения совести у вас — от сытой жизни? Если так — вот бог, а вот порог: куплю вам билет до Мальты — и делу конец.
Этот аргумент в итоге оказывался для монаха самым убедительным.
IX
— Вот так! — сказала графиня.
Краешком глаза она видела себя в большом зеркале. На подзеркальнике была вправленная в крышку табакерки яркая миниатюра с картины Франсуа Буше, которую «казановисты» считали портретом мадемуазель О’Мерфи.
Были в моде живые картины, и графиня
62
Сплошь из дерева (фр.).
Ди Блази еще раз подошел к трюмо — взглянуть на миниатюру — и перевел взгляд на живую картину. Наклонился, поцеловал затылок, плечи, слегка касаясь, провел рукой по разгоряченному гладкому телу, вверх, вниз, задерживаясь на каждом изгибе, на каждой складке, будто моделируя драгоценный, податливый материал.
— Само совершенство! — прошептал он.
— Но вас на картине нет, — заметила графиня и нарушила композицию — обратила к нему лицо, приоткрытые губы, пышную грудь. Грудь была, пожалуй, больше и тяжелее, чем у мадемуазель О’Мерфи.
И снова она на кушетке.
…Приходя в себя — вот он опять, эмалево-розовый свет будуара, — графиня спросила:
— Как зовут художника?
— Кажется, Буше, да-да, Франсуа Буше.
И, стоя рядом, глядя на нее, раскинувшуюся на спине, уже не грациозно, как на картине, а небрежно, пресыщенно-томно, подумал: «Франсуа Буше — буше, бушери [63] , вуччирия, Вуччирия [64] … В каждом языке свои тайны. Очень может быть, что у француза картины этого художника, такие яркие, чувственные, жизнерадостные, каким-то образом отдаленно ассоциируются с мясной лавкой, с бойней. Я знаю французский, но только сейчас сообразил — в имени Буше мне всегда слышалось что-то притягательное, желанное…»
63
Boucher — мясник; boucherie — мясная лавка (фр.).
64
Vucciria — мясные ряды; рынок (сицил. диалект).
Он начал одеваться. Она поглядывала на него из-под ресниц, чуть-чуть посмеиваясь про себя: в одевающемся мужчине всегда есть что-то комичное — слишком много крючков, пуговиц… Пряжки, кортик…
— Знаете, я читаю «Mille et une nuits» [65] . Замечательная вещь… Временами скучновато, но в общем чудо. Вы читали? — спросила графиня.
— Нет еще, не читал.
— Я вам пришлю. Эти мусульмане очаровательны. Живут как во сне… Наверное, прелесть что за город был тогда Палермо!
65
«Тысяча и одна ночь» (фр.).
— Но в те времена вы, белокурая,
— Не говорите глупостей. Хотелось бы узнать об арабах побольше. Чем они в Сицилии, в Палермо, занимались, какие у них были дома, сады, женщины…
— Дон Джузеппе Велла…
— Да, кстати, вы ведь с ним знакомы, правда? Вы его друг?
— Вам хотелось бы с ним познакомиться? Любопытный экземпляр! Немного… как бы это сказать… мрачноват, загадочен. Но в общем интересный человек.
— Не говорите глупостей: мне интересны только вы. Вернее, я хотела сказать… Ах да, вот что: мой муж несколько встревожен, он уверяет, что в «Сицилийской хартии» есть что-то насчет наших поместий, что именно — я точно не знаю, возможно, только название или упоминание о переписи… Но его беспокоит, как бы и в «Египетской хартии» не обнаружились какие-нибудь данные…
— Например, что эти поместья принадлежали королю и что предок вашего супруга некогда их узурпировал?
— Полагаю, что так… Именно этим, наверное, мой муж и озабочен. Не могли бы вы замолвить словечко Велле, разузнать…
— Разузнать могу, — улыбнулся Ди Блази.
— И только? — Графиня кокетливо надула губки, одновременно обиженно и зазывно.
— Речь идет об исторических документах, моя милая, об истории. Честность, добросовестность — ее непреложный закон. — И добавил шутливо, галантно: — Я скажу дону Джузеппе Велле, что одна красивейшая дама пребывает в тревоге и страхе, как бы «Египетская хартия» не раздела ее догола, — он погладил нагое тело, поцеловал, — не лишила бы имений и доходов.
X
Дон Джоаккино Рекуэсенс, сидя между монсеньором и доном Джузеппе Веллой, наслушался о «Сицилийской хартии» немало чудес.
— Сейчас я вам процитирую одно место, — спохватился монсеньор, — оно доставит вам удовольствие. Если не ошибаюсь, у вас в семье есть титул графов Ракальмуто…
— Графство досталось нам от дель Карретто, — пояснил дон Джоаккино. — Графиня дель Карретто вышла замуж за…
— Погодите, я хочу вам прочитать, — прервал его монсеньор, — минуточку.
Он встал, порылся в стопке тетрадей на столе, вытащил ту, что искал, и вернулся на место с таким довольным видом, будто собирался сделать гостю невесть какой приятный сюрприз.
— Сейчас прочту… вот: «О великий господин мой, верный слуга Вашего Величества припадает к вашим стопам, целует руки и сообщает, что эмир Джурдженты повелел мне счесть население Рабаль-Альмута, после чего написать Вашему Величеству письмо, кое направить в Палермо. Я сосчитал и обнаружил четыреста сорок шесть лиц мужского пола, шестьсот пятьдесят пять женского, четыреста девяносто два отрока и пятьсот две отроковицы. Отрокам и отроковицам, как мусульманам, так и христианам, от роду лет не более пятнадцати. Припадаю к вашим стопам, целую руки и засим подписываюсь: губернатор Рабаль-Альмута Аабд Алухар, божьей милостью слуга эмира Элибира сицилийского». А дальше стоит дата, видите? «24 число месяца регинала, 385 года эры Магометовой», что соответствует 24 января 998 года… Ну, что вы на это скажете?
— Интересно, — холодно отозвался дон Джоаккино.
С минуту длилось неловкое молчание; странная реакция дона Джоаккино монсеньора разочаровала.
— И это сказано в «Сицилийской хартии»? — спросил немного погодя дон Джоаккино.
— Да, в «Сицилийской хартии», — уже недовольно ответил монсеньор.
— А что сказано в «Египетской»? — наседал дон Джоаккино.
— Что именно вас интересует в «Египетской хартии»? — сердито спросил монсеньор.
Дон Джузеппе уже смекнул, в чем дело: дона Джоаккино беспокоит, и не без оснований, что сказано в «Египетской хартии» о графстве Ракальмуто. Новая затея дона Джузеппе именно на то и была рассчитана, чтобы вызвать кое у кого беспокойство.