Смерть инквизитора
Шрифт:
Потом он позволял себе прерваться для отдыха — выпить горячего шоколада со свежим бисквитом, который регулярно пекли для него монахини, понюхать в свое удовольствие табачку, пройтись по саду, еще сверкавшему росой, источавшему благодатную прохладу. К этому времени чувства дона Джузеппе, разбуженные монастырским бисквитом, причем не столько вкусом его, сколько цветом и консистенцией, полностью просыпались, и мир, которым капеллан манипулировал в своих целях, представал перед ним как волна света, пронизывавшая, преобразовывавшая все сущее. Вода, женщина, плоды источали радость жизни, и дон Джузеппе вкушал ее, как те правители и эмиры, которых он. что ни день,
Но надолго отрываться от работы было нельзя; он возвращался в дом и снова брался за свой тяжкий труд, от успеха которого теперь зависело, насколько приятен будет обед. Сочетая приятное с полезным, дон Джузеппе готовил себе еду в том самом тигле, в котором плавил металлы. После обеда он снова отправлялся в сад — посидеть под навесом, вздремнуть на сытый желудок. И наконец с часик посвящал занятию, которое называл про себя «украшательством»: разукрашивал кодекс, а в иные дни рисовал медали и монеты.
Тут наступал час вечерней мессы; колокольный звон почти всегда заставал капеллана в пути — он направлялся во дворец монсеньора Айрольди или еще куда-нибудь на раут, на празднество.
Что касается непременной утренней мессы, то, получив ввиду большой загруженности работой разрешение пользоваться самодельным домашним алтариком, дон Джузеппе частенько о ней забывал.
V
А время шло и шло, день за днем, свиваясь в запутанный клубок, образуя тот хаос, из которого Джузеппе Велла, прилежно учась и ретиво фантазируя, извлекал на свет божий имамов, эмиров и халифов. В обществе, коего дон Джузеппе стал завсегдатаем, рутина нарушалась лишь «выходками Караччоло», или «караччоловками», встречавшими со стороны тех, кто их так именовал, презрительный афронт и бурное негодование.
Князь Трабиа взялся за перо и от имени всего дворянства начертал: «Не проходит дня, чтобы не возносились пламенные призывы к Небу вселить в души Властителей решимость покончить с рабством, более бесчеловечным, нежели то, от коего стонал народ Израилев в Вавилонии. Законы и приказы короля не выполняются. А действующие уложения пронизаны духом столь жестоким, что рядом с ними бледнеют даже времена восточного дивана. Уклониться от службы — таково всеобщее желание, и если бы однажды заведенный порядок, взаимозависимость дел не вынуждали оставаться в сем городе, превратившемся в юдоль страданий, в ад кромешный, то каждый предпочел бы уединение».
Письмо было адресовано маркизу Самбука, министру в Неаполе; упоминание о восточном диване сорвалось у князя с кончика пера под влиянием большого шума, возникшего вокруг переводимой капелланом «Сицилийской хартии», первыми порциями которой монсеньор Айрольди потчевал завсегдатаев аристократических салонов. Более того, пестрые мотивы арабских ночей стали робко, но явственно отражаться в зеркале моды; Велла, с виду замкнутый и мрачноватый, создавал у дам ощущение, что он каким-то образом к секретам этих ночей причастен, — ощущение неизъяснимое и эротическое, нет-нет да и проявлявшееся во взмахе веера, того самого веера, который под воздействием этих сказочных ночей и возник, навевая картины необычайных любовных услад и дерзких похождений; изъятый как контрабандный товар, он нередко сгорал на костре перед палаццо Стери.
Вместе с веерами приходили издалека, из Франции, и прочие моды; в местном обществе, пребывавшем в томной лени и оживлявшемся разве лишь по поводу «бирибисси» или очередного адюльтера, они тотчас укоренялись и процветали. Что говорить, Караччоло действительно доставлял
Именно волна сочувствия к попранной религии всколыхнула «дворянское собрание» на Приморской площади. В тот жаркий июньский день с моря дул легкий бриз. Приближался праздник святой Розалии, и Караччоло решил навести экономию: сократить с пяти до трех число дней, в течение которых город устраивал в честь святой патронессы иллюминацию и фейерверки. Решение это было столь вопиющим, что даже немногие, весьма немногие дворяне, в той или иной мере преданные вице-королю, не осмеливались поднять голос в его оправдание: вокруг бушевала буря, а Регальмичи, Соррентино, Прадес, Кастельнуово сидели и молчали. Только Франческо Паоло Ди Блази пока хорохорился; впрочем, что с него взять, он и сам адвокат, «штафирка», в геральдических списках то ли числится, то ли нет, дохода и тысячи унций, наверное, не наскребет.
Барон Мортилларо от имени палермского сената уже обратился к его высочеству с посланием, где осудил святотатственный приказ вице-короля; сестра барона, бывшая замужем за испанским дипломатом, обещала поддержку при дворе. Ответа ждали с первой почтой, уверены были: король возмутится и Караччоло будет посрамлен.
— И к тому же он покровительствует янсенистам! — громогласно заявил князь Пьетраперциа в заключение своей пространной обвинительной речи.
— Янсенистам?! — переспросил молодой герцог Вердура, содрогаясь от ужаса еще прежде, чем уяснить себе, кто такие янсенисты.
— Я вам говорю!
— Мне кажется, молодой герцог желал бы узнать, кто такие янсенисты, — вмешался Ди Блази.
— Да-а… — подтвердил молодой герцог.
— Ну, это те, кто по-своему толкует насчет святой благодати… Святой Августин… Одним словом, еретики… А вы, — рассвирепев, набросился князь на Ди Блази, — зачем вмешиваетесь? Если молодому герцогу угодно знать, кто такие янсенисты, пусть спросит у своего исповедника; я лично в столь тонкое дело, как богословие, лезть бы не стал.
— Вы так ужаснулись по поводу того, что вице-король покровительствует янсенистам…
— Да, милейший, ужаснулся, потому что он действительно им потакает, он всему потакает, что может порушить религию.
— Стало быть, вам точно известно, что янсенизм может порушить религию…
— Мне так говорили. Если хотите знать кто, могу назвать…
— Ваш исповедник, разумеется!
— Он самый! А учености у него предостаточно, хоть собак корми…
— Вы полагаете, собаки бы оценили?