Смерть меня подождет
Шрифт:
— Ты что делаешь? — кричу я изо всех сил.
Но Трофим не слышит. А плот подхватило течение. Только теперь, с безнадёжным опозданием, я окончательно убеждаюсь, что на носу стоит невменяемый человек. Течение несёт нас в горло шиверы. Уже вытыкается камень. Не успеваю осмыслить положение. Трофим изо всех сил гребёт веслом, тужится развернуть плот поперёк реки, бесстрашно ведёт его на гибель.
В последний момент я бросаюсь к нему, ещё хочу выровнять нос. Перед лицом опасности сила человека неизмеримо возрастает. С дикой беспощадностью
Мы схватываемся, как враги. Чувствую, как во мне пробуждается звериный инстинкт, а он не знает жалости. Неизвестно, чем бы это кончилось, но Трофим поскользнулся, не удержался на ногах и, падая, ударился головою о бревно. Сразу стих в нём гнев, руки расслабли, только с губ ещё продолжали срываться несвязные слова.
Я выпрямляюсь. Только теперь соображаю, что наш никем не управляемый плот медленно плывёт по тиховодине. Как нас развернуло у камня, каким чудом пронесло за шиверу — не знаю.
— Свяжи его, иначе он всех погубит, — слышу голос Василия Николаевича.
Я выдёргиваю из груза спальный мешок, укладываю на него покорного Трофима. Ощупываю всего его и немного успокаиваюсь. Достаю верёвку, связываю ему руки, ноги и, как пленника, приторачиваю к средней ронже — так действительно надёжнее. Когда человек на грани смерти, он может быть чудовищно жестоким.
Большой плот с одним веслом — всё равно, что без вёсел. Над ним теперь власть Маи. На моей обязанности всего лишь держать его вдоль течения.
Солнца не видно, но вершины левобережного отрога щедро политы ярким светом. Где-то продолжается день. Ещё можно продвинуться вперёд. С ужасом думаю о ночи. Она придёт, непременно придёт. Что я буду делать один со своими больными спутниками?
Сквозь прозрачную толщу речного стекла видно плотное дно, выложенное крупными цветными голышами. Где-то позади глохнет последний перекат. Усталая река течёт спокойно. Я присаживаюсь на край груза. Каким долгим кажется день!…
Трофим словно пробуждается, открывает уставшие глаза. Осматривается, потом вдруг замечает, что связан, пытается разорвать верёвки, и из его уст вырывается брань вместе с проклятиями. Он свирепеет, бьётся ногами о бревно, стискивает челюсти до скрежета зубов. Он всё ещё в невменяемом состоянии.
Мне больно видеть близкого друга связанным мокрой верёвкой, безжалостно брошенным на бревно, но иначе нельзя.
А что стало с Василием Николаевичем! Бедняга плачет без слёз, тихо всхлипывая. Его маленькие чёрные глаза ничего не выражают, завяли, как полевые цветы, скошенные в знойный полдень!
Трофим в буйстве устаёт, голос падает, брань стихает — он засыпает. Я накрываю его брезентом. Ах, если бы сон вернул нам Трофима!
Река побежала быстрее. Я стою у кормового весла, но плот не подчиняется мне. Не дай бог, если теперь впереди попадётся шивера — тогда не выбраться.
—
Я вскидываю голову. До слуха долетает гул моторов. Нет, это не галлюцинация. Гул виснет над нами. Его можно узнать среди тысячи звуков.
Вижу, из-за края скалы вырывается большой лоскут серебра — наконец-то!
Спешу дать о себе знать. Хочу сорвать с Василия Николаевича нательную рубашку — она почти белая и должна бы быть заметной, но не успеваю.
Машина минует нас, уходит на север.
Неужели не заметили?
А гул не смолкает, обходит ущелье стороною, и снова появляется над нами крылатая птица. Она кружится, немного снижается. Ревут моторы, видимо, экипаж не уверен, что мы их видим.
Но вот качнулись крылья — раз, два, три, и машина легла на запад.
И вдруг захотелось жить. Было бы чудовищной несправедливостью погибнуть после всего пережитого, когда нас обнаружили и, возможно, близка помощь.
Резкий низовой ветер кажется лаской. В провалах копятся густые вечерние тени. Высоко в небе парит одинокий беркут. Чем кончится этот обнадёживающий день?
— За что меня связали? — слышу голос Трофима. Он приподнимает голову, в упор смотрит на меня, ждёт ответа.
Нас несёт медленно взбитая ветром река. Не знаю, что сказать ему. На его лице не осталось гнева. В глазах жалоба. И кажется страшным, как могли его молчаливые губы час назад выпалить столько бранных слов, которых он никогда не произносил.
— Посмотрите, что с моими руками!
Я не могу видеть эти узловатые кисти, со вздутыми венами, перехваченные верёвками. Не могу слышать его упрёка.
— После всё расскажу, Трофим, а сейчас лежи связанным. Иначе нельзя!
— Так поступают только с преступниками, — и он отворачивается, зарывает обиженное лицо в спальный мешок.
ЛЮДИ БЛИЗКО!
Нас выносит из ущелья. Выстрел. Первая ночь без тревоги. Филька готовит баню. Мы желаем счастливого пути Василию Николаевичу.
Мая течёт спокойно, точно сжалившись над нами. Все молчим. У каждого свои думы, свои желания. Слишком долго нас окружало уныние, мы пережили горькие минуты бессилия, неудач.
— Ты думаешь, они увидели нас? — спрашивает Василий Николаевич, растревоженный сомнениями.
— Ну конечно! — отвечаю я. — Мы спасены, Василий! Теперь-то уж выплывем.
Он утвердительно кивает головою и неожиданно спрашивает:
— Как думаешь, ноги мне отрежут?
— Зачем напрасно терзаешь себя? Были бы ноги сломаны — другое дело. Тебе их быстро подлечат, и ты на Трофимовой свадьбе такого гопака отобьёшь!
— Не до пляса будет мне!..
— Перестань, Василий, хныкать. Нас обнаружили, всё уладится.