Смерть меня подождет
Шрифт:
Рядом с Василием Николаевичем Лебедев пишет письмо своей жене. Вот он поднял голову, и тотчас его поймал взгляд больного.
— Кирилл, мы давно с тобою вместе, скажи хоть ты, отрежут мне ноги?
— Ты уж слишком. Всё останется при тебе, вот увидишь. Домой явишься как огурчик.
— Кому я теперь нужен — калека. — И опять в его голосе безнадёжность, тоска по жизни. — Разве на лыжах плохо я ходил, — продолжает Василий. — Помнишь, Кирилл, как мы на Подкаменной Тунгуске медведя гнали с тобой по снегу? Только что я из чащички высунулся, а он поверни на меня. На задки! Здоровущий, сатана, да злой. Вижу, сворачивать поздно. Наплываю на него, винтовку выбросил вперёд, да
Я не могу слышать его голоса, видеть его беспредельной тоски по ушедшему времени. Как тяжело ему расставаться с нами, с тайгою, где прошла добрая половина его жизни. Какими словами вселить в него веру в то, что всё обойдётся хорошо? Но обойдётся ли? И от этой мысли во мне всё леденеет.
Лебедеву тоже больно слушать его слова. Он отрывается от письма.
— Послушай, Василий, — говорит он деловито. — Вернёшься домой из больницы, посади мне новую сплавную сеть.
— Ты думаешь, я смогу работать? — и в его голосе появляется какая-то надежда.
— Ряж сплетёшь сам, ячею делай покрупнее, высоту сети пускай с метр, думаю, хватит.
— Конечно, хватит. А дель и грузила у тебя припасены?
— Всё лежит дома у Нюры.
— Сеть-то тебе понадобится нынче, да успею ли я скоро вернуться из больницы?
— Там тебя не задержат, а дома поторопишься, — и Кирилл начинает укладывать его с такой нежной заботой, что ему удаётся совершить чудо, утешить больного. Василий Николаевич вдруг смолкает, успокаивается и, обнадёженный, засыпает.
Шальная туча заслонила солнце. С неба упал на тайгу журавлиный крик. Вот и осень пришла, не задержалась. Взглянул на голец и удивился: вершины уже политы пурпуром, уже пылают по косогорам осенние костры. Но долина ещё утопает в яркой зелени тайги.
Осень здесь обычно короткая. Незаметно отлетят птицы, притихнут реки, оголятся леса и нагрянут холода. Зима часто приходит внезапно вместе со свирепыми буранами, и надолго, больше чем на полгода, скуёт землю лютая стужа. Чувствуется, скоро наступит этот перелом в природе, а работы у нас здесь ещё много, слишком много…
— Чайку не хотите? — спрашивает Трофим и вдруг вскакивает, настораживается.
— Копалуха!… — говорит он таинственным шёпотом.
«Ко-ко-ко-коо-коо…» — доносится ясно из чащи.
Трофим бросается в палатку, шарит в вещах, достаёт мелкокалиберку, долго ищет по карманам патрончики. В глазах азарт, второпях не может зарядить винтовку, а из лесу доносится чётко:
«Ко-ко-коо-коо…»
Трофим скачет на звук, спотыкается о колоду, на кого-то чертыхается. Давно я не видел его в такой горячке.
— Стой, не стреляй, своих не узнаёшь! — и я вижу, как перед Трофимом из-за ольхового куста поднимается Филька. Морда довольная, будто только что кринку сметаны съел.
— Это ты, дьявол, кричал?
— Троша, не сердись, в наш век всему есть оправдание! Вот послушай, — Филька усаживается на валежине, прикрытой густым мхом, предлагает рядом место Трофиму и начинает рассказывать.
Слова он выпаливает с каким-то треском, беспрерывно жестикулирует руками, как бы стараясь восполнить ими то, что не может выразить языком. Одновременно ему помогают и глаза, и брови, он гримасничает, то вскакивает и начинает наглядно изображать какую-то сценку, то тычет себя в грудь кулаком. Словом, Филька весь, как есть весь, участвует в рассказе, где, чаще всего, герой он сам.
Вот он любовно кладёт свою руку на плечо Трофима.
— Я хотел тебя, Троша, поманежить. Побегал бы ты по чаще, поискал
Спускаемся мы со скалы к реке, я и говорю ему: пусть Хетагуров не охотник, сгоряча бросился, а ты, Родионыч, чего махнул через реку, неужто поверил, что в августе может реветь изюбр?
– Тебе, чёрту, шуточки, — отвечает он, — а я, посмотри, поранил ногу.
— К чему ты людей баламутишь? — спрашивает, уже успокоившись, Трофим.
— Так ведь, Троша, живём мы только раз, как сказал наш великий Саша Пресников, а он это точно знает. От такой кратковременности я и шучу.
Филька давно работает в экспедиции. Родных у него нет, семьи тоже, и никакой Наташки, весь он тут с нами. Филька принадлежит к категории людей, для которых жизнь в городе или в деревне — тюрьма, а всякое накопление ценностей — тяжёлая ноша. В нём живёт дух бродяги. Это и привело его к нам в экспедицию несколько лет назад. Тут он и обосновался.
На работу Филька хлипкий, как говорят его друзья, но на шутки, на выдумку — горазд. С ним не заснёшь, пока он сам не выбьется из сил. Он не даст унывать. Всюду он желанный гость. Все горой за него.
…Трофим принёс к костру свой приёмник, начинает испытывать его. Решаюсь ещё раз поговорить с ним.
— У меня есть интересный план, — начинаю я. — Мы отвезём Василия в Хабаровск, затем полетим с тобою в Тукчинскую бухту, обследовать район будущих работ.
Трофим привинтил обратно только что снятую крышку, отставил приёмник в сторону и, не взглянув на меня, не сказав ни слова, ушёл в лес.
— Одичал мужик, — сказал Филька серьёзно, когда его скрипучие шаги смолкли за чащею.
Я не знаю, что делать? Упрямство Трофима меня окончательно обезоружило: оставить его здесь нельзя и уплыть без него не могу. Теперь-то уж можно было бы пожить без тревоги, так нет: она всё ещё плетётся следом.
Ко мне подсаживается Лебедев.
— Работы тут у нас много, оставьте Трофима, — начинает он выкладывать давно созревшие мысли.
— Ты с ума сошёл! Не вздумай сказать ему.
— Он не поедет, зачем упрямитесь? А уж ежели приступ повторится, тогда отправим, сам не поедет — увезём связанным.