Смерть меня подождет
Шрифт:
— Ни за что! Боязно. — И она пугливо смотрит то на оленя, то на слив, гладкий, без единой завитушки, и прозрачный, как плавленое стекло.
— Пошто напрасно ноги мочить будешь! — говорит Улукиткан. — Мой орон сильный, хорошо пойдёт — не упустит.
— Нет, нет, не сяду!
В конце концов нам удаётся оторвать её от земли и водворить на оленя.
— Упаду!…
— Улукиткан, веди! — командую я.
— Снимите, упаду— а-а-ай… — и её голос наполняется ужасом.
— Сниму при условии, что вернёшься в лагерь.
Она теряется от неожиданного
— Что же, Улукиткан, вы стоите? — говорит она мягко и начинает толкать пятками оленя.
Караван трогается. Нина хватается левой рукой за моё плечо. Зашумел под копытами оленей быстрый слив. Старик оказался хитрее меня, не снял олочи, идёт твёрдо, торопится. Я бреду босиком по скользким камням, балансирую, как на канате. Уже минуем средину реки, самую глубокую. И тут моя нога застревает между камней. Невероятным усилием я выхватываю её, но уже не могу удержать падающее по инерции тело. За мною в воду летит Нина. Я едва успеваю в последний момент поймать её.
— Пойдёшь дальше? — тут уж я не выдерживаю.
Нина встаёт, поворачивает ко мне лицо, всё облепленное мокрыми волосами, и утвердительно кивает головою.
— Предупреждаю, впереди есть место повеселее! И тут обнаруживается, что река унесла её накомарник.
Как хорошо, что нас караулит солнце! На берегу мы выкручиваем одежду, снова надеваем её на себя, и караван скрывается в узком ущелье.
Над сутулыми хребтами, куда идёт наш путь, над нарядной тайгою, пахнущей спелой ягодой и упавшим листом, стынет прозрачная тишина бабьего лета. Хорошо в эту пору в лесу. Под серым сводом осеннего неба всё кажется умиротворённым и уставшим. Какая грустная красота заключена в прощальном сиянии лесов, в их величественном увядании. Склоны гор пылают вечным закатом.
Тайга с трудом впускает нас в свои таинственные чертоги.
Лес захламлён папоротником, корявым валежником, сучьями. Всюду обкатанные валуны, бог знает когда принесённые сюда ледником. Тишину нарушает неистовый грохот ручья, стремительно бегущего с вершины ущелья.
Звериная тропа, присыпанная багряными листьями и умятая ногами геодезистов, ползёт в глубь гор. С каждым шагом ближе теснятся стволы великолепных елей, густая черёмуховая поросль; то и дело путь преграждает валежник, точно нарочно поваленный на тропе.
Нина идёт без накомарника (от моего она отказалась). Комары липнут к её обнажённому лицу, жадно сосут кровь и остаются красными бусинками на щеках, на лбу, на подбородке.
Ущелье сжимается. Дичь, безлюдье — то, что любят звери. Они проводят здесь день, спасаясь от гнуса, забившись в густую тенистую чащу. Всюду мы видим их следы, лёжки. Да вот и они: точно из-под земли в широкий просвет выкатывается стадо сокжоев, и все разом, словно по команде, замирают, повернувшись в нашу сторону.
Стадо прикрывает крупный самец, с величественными рогами. Он стоит
— Где ты, Нина, увидишь такую картину!
Мой голос доносится до стада. Сокжои беспорядочным стадом бросаются вперёд, исчезают.
Теперь нас осаждает мошка. Нину не узнать: вместо лица бесформенная маска, вымазанная кровью и усыпанная мелкими шишками-укусами. Она устала бороться с этой мелкой тварью, не чувствует её укусов. И только иногда рука как бы случайно пройдётся по лицу, оставляя кровавые мазки на вспухшем теле. Осенью мошка ядовитая, и злая, как чёрт.
— Надевай мой накомарник или сейчас же повернём назад, — говорю я угрожающим тоном и, не дожидаясь ответа, натягиваю ей на голову тюлевую сетку. — Есть хочешь?
Она утвердительно кивает головой.
— Обедать будем через час, а пока что вот тебе кусочек лепёшки, замори червячка…
— Нога что-то левая… — и я вижу, как она морщится от боли.
— Ушибла?
— Нет, кажется, растёрла.
— Снимай сапог, надо перемотать портянку. А вообще, Нина, всё идёт как по писаному: следующая неприятность куда хуже — ноги откажутся идти.
— И всё-таки я пойду! — перебивает она меня.
— Пойдёшь. Теперь поздно раскаиваться.
— Вот уж и не собираюсь. Дойду без жалоб.
— Буду рад услышать эти же слова и на последнем подъёме.
Караван трогается. Шаги оленей глохнут в мягкой моховой подстилке, и кажется, будто мы не идём, а плывём по этому необычному зелёному океану тайги. На ходу Нина жуёт лепёшку. Вряд ли она вспомнит сейчас что-либо вкуснее и слаще этого чёрствого куска.
В лесу чаще появляются просветы. В них видны скалы. Точно призраки, поднимаются они над вершинами деревьев, врезаясь остриями в небо.
На едва заметной тропе попадаются внушительные вмятины косолапого и совершенно крошечные отпечатки копытец кабарги. В одном месте мы увидели лопатообразный рог с изгрызенными концами. Его уронил сохатый в прошлую зиму, и росомахи оттачивали на нём свои хищные зубы. Всё это я поясняю Нине, иначе у неё не сложится полного впечатления о тайге.
Лес кончается. Стало светло, словно двери распахнулись. Воздух заткан паутиной. Дальше путь преграждает старая гарь, широким поясом перехватившая ущелье. Обугленные деревья скрестились на земле в уродливых позах, точно смерть их застала в страшной схватке. На всём лежит печать катастрофы.
Тропа ныряет в завал, петляет, забирается под навесы, извивается между стволами, как удав в предсмертных муках. И хотя наши люди, прежде чем попасть с инструментами на вершину хребта, много поработали тут топорами, проход остаётся узким, сучья рвут вьюки, ловят одежду.
Проклятая мошка! Теперь она переключилась на меня. Отчаянно хлещу себя ветками. Лицо, руки горят, как от ожога.
Олени выбились из сил. На первом ягельном пригорке, среди зелёных стлаников — привал. Ветерок отпугивает гнус, и к нам снова возвращается способность любоваться красотами живой природы.