Смерть меня подождет
Шрифт:
Ставлю затвор карабина на предохранитель. Выхожу открыто из-за лиственницы. Как я мог забыть слова Улукиткана! Не успел сделать и трёх шагов, как из-под единственного ерникового куста выворачивается огромная бурая глыба, заслоняет свет, из распахнувшейся пасти брызжет в лицо липкая влага. Ноги мгновенно отбрасывают меня в сторону. Пальцы машинально откидывают собачку предохранителя. Не помню, как поднял карабин. Какое-то мгновение до выстрела я осознаю страшную близость зверя. Наши взгляды встречаются. В выброшенных вперёд лапах,
Выстрел взрывной волной валит его через голову на землю. Где-то в лесу коротко поёт пуля, щёлкая по веткам. Зверь поднимается, встаёт на дыбы, ревёт и… открытой пастью ловит горячий кусок свинца. Хищник оседает на зад, роняет лобастую голову. Широко раскинув лапы, он обнимает ими толстую кочку, никнет к ней. Я не могу сдержать себя, в упор пускаю ещё три пули. Затем всаживаю нож в горло. И даже теперь всё ещё не в силах затушить в себе ярости…
Долго не могу успокоиться. Смахиваю с лица кровавые сгустки медвежьей слюны. Опускаюсь на кочку.
Что-то ухнуло, точно ударило в пустую бочку, вырвало меня из минутного оцепенения. За болотом, над поникшими вершинами лиственниц, зреет закат. А в недрах леса уже проснулась тьма, распласталась по влажному седому ягелю, нетерпеливо ожидая, пока погаснет в небе последний луч.
Иду к старику за перелесок. Он не задаёт вопросов, будто иначе с медведем и не могло закончиться. Я осторожно поднимаю собаку. Улукиткан накидывает на плечи мой рюкзак.
— Далеко? — спрашивает он между прочим, а скорее всего, чтобы нарушить тягостное безмолвие угасающего дня.
Не дойдя до болота, у края леса, мы нашли место для ночёвки, оставили свой груз, и я подвёл старика к убитому медведю. Он лежал толстенным сутунком[16]на правом боку, всё ещё держась передними лапами за кочку. Улукиткан обошёл его вокруг, потеребил шкуру, ощупал рёбра. И, судя по выражению его лица, остался доволен. Для эвенка жирная медвежатина — блаженство.
Затем он идёт к болотцу, как близорукий, припадает к следу зверя, рассматривает примятые листики, что-то додумывает.
— Иди сюда! — зовёт он меня. — Смотри, тут медведь шёл назад, видишь, на следу с двух сторон когти есть. Старик не зря тебе толмачил, — раненый медведь может подкараулить.
Мы сидим у жаркого костра. Над расплавленной синевою углей жарится мясо. Я так устал, что без ужина ложусь спать. Мысли о Кучуме уходят в сон.
Ночь вернула нам силы. Идём напрямик. За плечами у меня рюкзак с живым тяжёлым грузом — Бойкой. Ремни впиваются в плечи. Шаги сузились. На собаку действует каждый мой шаг, как удар бичом, от которого она то и дело взвизгивает. А когда толчки невмоготу — Бойка ловит пастью меня за шею, мягко сжимает челюсти, дескать, не спеши, мне больно…
…Ещё упали со счёта три недели. Короче стали дни. Пора покинуть этот неприветливый край. Во мне уже окрепло
Ко мне подходит Бойка, жмётся боком, ластится. Она поправляется, но ещё не забыла боли, не делает резких движений. Сегодня есть о чём с нею поговорить.
— Василий встал на костыли, ходит. Ты понимаешь, что значит — ходить? Врачи обещают вернуть ему ноги. — Бойка поднимает голову. — Потерпи— Дня через два-три, как окончательно оправишься, сходим на могилу Кучума, непременно сходим. — И я чувствую, как дрогнул мой голос, как Бойка при слове «Кучум» вмиг насторожилась, уши замерли торчмя, глаза забегали по сторонам.
— Нет, не жди, не придёт, — успокаиваю я её. Мысли о Кучуме обжигают всего меня, точно пронизывают незажившую рану калёным железом.
— Помнишь ту страшную грозовую ночь на Систиг-Хеме, когда принесла его к нам в зубах? Он был совсем крошечный, слепой, мокрый, в крапчатых чулках, в которых проходил потом всю жизнь. Скажи, как угадала ты в том бесформенном чёрном комочке будущего Кучума? И почему ты нарекла ему такую короткую жизнь?
Из палатки показывается радист.
— Нина летит! Часов через пять будет здесь.
Как жаль, что нет близко Трофима! А впрочем, он кончает работу и не позже как дней через пять спустится в лагерь.
А мысли уже заняты предстоящей встречей с Ниной. К нам едет женщина! Это слово здесь звучит иначе, нежнее и возвышеннее.
Я придирчиво осматриваю свой наряд, ощупываю давно не бритое лицо и замечаю, насколько не в порядке пальцы моих загрубевших рук. Костюм менять не буду, он вполне умеренно украшен заплатами. Достаю свежий носовой платок и вместо сапог надеваю ичиги. В таком виде, мне кажется, можно встретить Нину.
Её приезд тревожит прошлое. Всплывает красочным видением Шайтан-Базар в Баку, где я впервые встретил её, красивую, властную, с цыганскими серьгами, в живописных лохмотьях. Всё это до сих пор отчётливо хранит память.
Нине уже тридцать четвёртый год. Жизнь долго и трудно соскабливала с неё накипь преступного прошлого. Не все бакинские беспризорники пошли этой дорогой. Она была слишком крутой, доступной только для сильных натур. Многие погибли в диком упрямстве, и среди них такой замечательный парень, как Хлюст. Нина сумела сохранить в буре своих беспризорных лет и чистоту, и душевную щедрость. В Сочи Трофим встретил обаятельную женщину, пленившую и меня и его своей простотой, искренностью. И вот сегодня она прилетает к нам! Теперь уж надолго, навсегда.