Смерть меня подождет
Шрифт:
— Могу тебе подарить.
— С коробкой?
— Да.
— Что вы, ни-ни! — вдруг спохватился он. — Дедушка постоянно говорит, что я за конфетку и портки продам, брать не велит. А чай с момпасье выпью… Какие у вас маленькие чашки.
Пил Пашка долго, вольготно, даже вспотел, и всё время шмыгал носом. А беспокойные глаза продолжали шарить по комнате.
— У вас, видно, настоящая дробовка? Наверно, тыщу стоит? — и Пашка, покосившись на моё ружьё, затяжно вздохнул. — А дедушка с пистонкой промышляет. Старая она у нас, к тому же её ещё и грозой чесануло: ствол сбоку продырявило
— Стаким ружьём не долго беды нажить. Новое нужно.
— Край, как нужно, да что поделаешь с бабушкой, она с нами не согласна насчёт покупки ружья, денег не даёт, а то бы мы с дедушкой давно купили. В магазин сколько раз заходили, дедушка все ружья пересмотрит, выберет и скажет: «Ну и хороша же, Пашка, дробовка!» — С тем и уйдём из магазина.
— Почему же бабушка против покупки?
— Говорит, что я тогда из тайги вылезать не буду, школу брошу.
— Ты тайгу любишь?
— Люблю. Эх, ружьё бы! Вот если бы ружьё! — и Пашка задумался. Он смотрел в угол, где стояла моя двустволка, а воображение, наверное, рисовало заманчивую картину, как он с настоящим ружьём бродит по тайге, стреляет зайцев, косачей и как, нагрузившись дичью, возвращается к бабушке в зимовье.
Пришёл Василий Николаевич, и мы, не задерживаясь, покинули избу.
За воротами дремала тощая грязно-серой масти лошадёнка, запряжённая в розвальни.
— Ну-ка, Кудряшка, прокати! — ласково крикнул Пашка, отвязывая вожжи.
Лошадь качнулась, махнула облезлым хвостом и лениво потащила нас по незнакомым переулкам.
— Надо бы торопиться, солнце низко, — посоветовал Василий Николаевич.
— Её не раскачать, а собаки попадутся — совсем станет. Только уж не беспокойтесь, я дедушку не подведу, вовремя приедем. Ну, ты, Кудряшка, шевелись!
За посёлком Кудряшка будто пробудилась и побежала мелкой рысцой, грузно встряхивая тяжёлым животом.
— Она у нас подслеповатая, думает, впереди дед бежит, вот и торопится. Иной раз даже заржёт, только от голоса у неё осталась одна нотка, да и та тоненькая. Колхоз давно другого коня давал, а дедушка говорит: нам торопиться некуда. У нас с ним всё ведь распланировано: в это лето зимовье новое сложим, осенью ловушки в тайге подновим, а Кудряшка включена в наш план до её смерти…
— А как твои дела в школе? — спросил его вдруг Василий Николаевич.
— Со школой? — Пашкино лицо помрачнело. — С арифметикой не в ладах, — процедил он чуть слышно. — Пока примеры были, понимал что к чему, а как пошли задачи — вот тут-то и прижало меня. Дедушка сказывает, у нас во всём роду считать сроду не умели, вся надежда, мол, на тебя! Ежели, дескать, арифметику не одолеешь, то нашему роду каюк. Сам, говорит, видишь, что делается на этом свете, без арифметики теперь жить нельзя, сзади окажешься. Вишь, куда он клонит! Значит, я должен за весь род ответ держать!
— Дед правильно говорит. А ты как думаешь?
— Конечно, жалко мне свой род, — снисходительным тоном ответил Пашка. —
За рекою дорога свернула влево, прорезала степь и глубокой бороздою завиляла по берёзовым перелескам. По синеющему небу плыли лёгкие облака, облитые лучами заходящего солнца. Навстречу нам лениво летели вереницы ворон. Вечерело…
У холмов Пашка подъехал к стогу сена, остановился.
— Дедушка теперь на месте. До заката солнца стукнет. Коза сразу пойдёт, не задержится, чуткая она, далеко хватает.
Мы с Василием Николаевичем помогли Пашке распрячь лошадь, развести костёр. Я поднялся на левую седловину и осмотрелся. За ней лежал старый лиственничный лес, и дальше – серебристая степь, прочерченная тёмными полосками ельников.
У толстого пня я утоптал снег и замер в ожидании. Василий Николаевич затаился справа, на соседней седловине.
Тихо догорал холодный февральский день. Солнце, вырвавшись из-под нависших туч, на какое-то мгновение осветило лежащую позади широкую равнину и потухло, разлив по небу багряный свет.
Всё тише становилось в лесу. Вдруг далеко-далеко, где-то в глубине лога, точно вскрикнул кто-то. «Кажется, гонит», — мелькнуло в голове. Я смотрю вниз, прислушиваюсь. Слабой волной дохнул ветерок, освежая лицо. Сердце стучит напряжённо, но тишина по-прежнему нерушима. Ничего не видно.
Меркнет у горизонта заря. Темнеет лог, и где-то на холме стукнул последний раз дятел. Вдруг словно в пустую бочку кто-то ухнул — заревел козёл. Далеко внизу мелькнул табун коз и остановился, как бы выбирая направление. Гляжу, идут на меня. С какой лёгкостью они несутся по лесу, перепрыгивая через кусты, валежник! Но на бегу козы забирают левее и проходят мимо, к соседней седловине.
Ещё не смолк шелест пробежавшего по снегу табуна, вижу, оттуда же, из глубины лога, невероятно большими прыжками несётся одинокий козёл. Быстро мелькает он по лесу, приближаясь ко мне. Мои руки сжимают ружьё. Трудно, почти невозможно убить козла на таком бешеном скаку. Вот он уже рядом. Три прыжка — и мы столкнёмся. Палец касается спуска, ещё одно мгновенье… Но козёл неожиданно замер возле меня.
Выстрел задержался. Козёл стоял боком, смело повернув ко мне голову, показывая всего себя: дескать, посмотри, каков вблизи! Я не мог оторвать глаз. Какая точность линий, какие изящные ножки, мордочка, какая стройная фигура! Кажется, ни одной шерстинки на нём нет лишней, и ничего нельзя добавить, чтобы не испортить красоты. Большие чёрные глаза светились детской доверчивостью.
Он осматривал меня спокойно, как знакомца. Потом поднял голову и, не трогаясь с места, уставился в глубину лога, медленно шевеля настороженными ушами. Тревога оказалась напрасной. Козёл, не обращая на меня внимания, принялся срывать листья сухой травы… Что это?! Тут только я заметил на его вытянутой шее голубую ленту. Да, настоящую голубую ленту!
— У-ю-ю-ю... — с края лога донёсся голос Гурьяныча,
Козёл сделал прыжок, второй, мелькнул белым фартучком и исчез, как видение. А я всё ещё был под впечатлением этой необычной встречи. Кто привязал козлу голубую ленту? Чья рука касалась его пышного наряда?