Смерть меня подождет
Шрифт:
Надо идти. Но Глеб совершенно босой, а из запасной обуви ни одна пара не лезет на его «медвежью лапу». Опять забота Василию Николаевичу. Он что-то кроит из брезента, пришивает выпрошенную у Николая лосину и явно досадует на Глеба. А тому хоть бы что: кажется, повторись наводнение, он и с места не сдвинулся бы…
На второй день, шестнадцатого июня, когда уровень воды в Лючи упал до летнего, наш караван перебрёл реку и по проложенной нами в прошлом году тропе благополучно добрался к вечеру до подножья Станового. Тут всё памятно, знакомо.
Снова любуемся его бурыми скалами самых причудливых форм, их величайшим хаосом. С поднебесной высоты падают ручейки, разбиваясь на каменных глыбах в миллионы сверкающих брызг и окутывая гранитные стены лёгким паром. Закинув голову, вижу вверху иззубренные края откосов, за ними острые гребни, все в развалинах. А ещё выше, за широким снежным плащом, в безоблачном небе — вершины главного хребта. Мертвенно-серые, они кажутся доступными только солнцу.
Ощущение великой радости, что ты почти достиг желанного, охватывает меня. Становой и на этот раз поразил всех нас своей дикостью. С первого взгляда кажется, будто ты ничего более грандиозного и не видел.
Мои мысли уже там, на высоте, среди каменных конусов, цирков и скал, нависающих над глубоченными пропастями. Желание скорее проникнуть туда всё сильнее овладевает мною. Ещё два-три дня, и мы испытаем своё счастье.
Есть минуты, когда самые сложные ситуации предстают перед тобою в розовом свете. Сегодня всё кажется доступным.
Где-то за горами в безмолвии гаснет закат. Меркнет небо. Загораются светлячки звёзд. В тесном ущелье ночь, убаюканная мелодичным шёпотом колокольчиков да поздней песнью дрозда.
В темноте под сводом старых лиственниц — лагерь, освещённый костром, — удивительное зрелище. Пляшут тени стволов, как живые колышутся палатки, в бликах пламени ломаются лица людей. В воздухе дразнящий запах густого варева. Трофим возится с тестом. Улукиткан мастерит из тальника хомутики для оленей. Глеб спит. Лиханов пасёт стадо. Собаки наблюдают, как Василий Николаевич печёт лепёшки, складывая их стопкой поодаль от огня, ждут, когда он вспомнит про них.
— Как думаешь, завтра на перевал пойдём или тут дело есть? — спрашивает Улукиткан, поворачивая ко мне загорелое лицо.
— Видимо, задержимся. Через месяц сюда придут нивелировщики, им будет очень трудно идти через Ивакский перевал, круто и высоко. Надо обследовать вершину левого истока. Помнишь, мы в прошлом году с гольца видели там низкое место, может, пропустит.
— Что ты! — протестует проводник. — Если бы пропустило, эвенки давно там ходили бы.
— Пусть кто-нибудь завтра сходит, посмотрит, а я поднимусь на правобережную вершину, взгляну сбоку на хребет, есть ли проход по нему.
— Старика не берёшь?
— Пойдём, если охота.
— Как неохота, если надо.
— А мы с Трофимом прогуляемся по истоку, — говорит Василий Николаевич.
—
Незаметно подобралась и полночь. Когда ложились спать, сквозь поредевшие кроны просачивался серебристо-дымчатый, похожий на туман, свет. Скалы придвинулись, потеряв свой грозный облик.
На рассвете ко мне под полог приполз Трофим.
— Вести какие?
– - встревожился я.
— Нет. Пусть Глеб идёт со мною, что ему бездельничать, а Василию поотдохнуть, у него нога поранена.
— Боюсь, как бы парень тебе обузой не был, возьми Николая.
— Уж как-нибудь я с ним справлюсь.
— Справишься? Сам-то ты как себя чувствуешь? — спросил я серьёзно.
— Неплохо. Походы меня не утомляют.
— И всё-таки тебе надо беречься… — И мы выбрались из-под полога.
Предложение Трофима не обрадовало Глеба. Он нахмурился, неохотно собирался, делал страдальческое лицо, но, не найдя сочувствующих, ушёл, волоча за собою ленивые ноги.
— Какой это люди, тьфу!… — сплюнул в сердцах старик, шёпотом бормоча проклятия.
Синее небо всё в белых барашках. Восход тихий, нежно-розовый, ветерок чуть колышет воздух. Какое благодатное утро!
Мы уже готовы были переходить реку, как из стланиковой чащи вышла Майка. За ней высунулся Баюткан.
— Друзья пришли! — кричит Василий Николаевич.
Улукиткан сбрасывает котомку, достаёт из потки сумочку с солью, кормит свою любимицу, затем осторожно подходит к Баюткану, вытянув далеко вперёд приманку. Тот пугливо отскакивает, дико косится на старика. Но соблазн велик. Точно убедившись в благих намерениях человека, с осторожностью берёт лакомство и тут же исчезает. Следом за ним убегает и Майка.
Я не могу понять, но что-то есть общее в уже повзрослевшей Майке с этим полудиким оленем. Боюсь, как бы она не одичала, сдружившись с ним.
Мы со стариком переходим два истока, исчезаем в глубине ущелья. Весь день бродим по отрогам. Этот поход не рассеял сомнений и никаких изменений не внёс в наши планы. Мы видели только южные склоны хребта, но они не давали полного представления об этих горах.
На табор явились на второй день к вечеру.
— Чего это вы так долго задержались? — встречает нас Василий Николаевич, и я по тону его догадываюсь, что какая-то новая беда стряслась с жителями нашей одинокой стоянки.
— Что случилось?
— Трофим вчера не вернулся, нет его и сегодня.
— А где Глеб?
— Он тут. Да разве от него добьёшься чего-нибудь путного, затвердил «не знаю» — и всё! Из палатки вылез Глеб.
— Ты где бросил Трофима? — спрашиваю.
— Не маленький он, что его бросать, сам ушёл, а куда — не знаю.
— Но вы же пошли вместе в вершину ключа, почему же ты вернулся один? Что случилось?
— Да что вы пристали, будто я украл или убил кого?!
— Ещё бы этого не хватало! Где Трофим, отвечай! — и я чувствую, как мною овладевает гнев.