Смерть меня подождет
Шрифт:
Мы протягиваем к костру руки, жадно глотаем горячий воздух и беспрерывно повторяем:
— Хорошо!… Ах, как хорошо!
Василий Николаевич уже пристроил над костром чайник. Рядом повесил котелок с мясом. Горячее пламя, вырываясь из-под груды дров, торжествующе плясало в сыром, настывшем воздухе. Все ожили. Развязались языки. Но дождь делал своё дело. Если нам удавалось подсушить одежду на спине, за это время она намокала до отказа спереди. И всё же это половинчатое тепло ободряло нас.
Но вот огонь подточил изнутри сложенные
Непогода загоняет нас в палатку.
Мясо — недоваренное, но зато чай горячий! А это уже много. Небо будто прогнило. По крутым склонам бегут мутные ручьи. Ниже они сливаются в один грозный поток, и оттуда доносится угрожающий гул. Мы ощущаем беспрерывные толчки, это разбушевавшаяся вода сталкивает в пропасть валуны.
— Дождь скоро не кончится. Ходить надо в тайгу, тут пропадёшь без огня, — беспокоится Улукиткан.
— Уж до утра как-нибудь вытерпим, а там, смотри, и дождь перестанет, — отвечает Василий Николаевич.
— Как-нибудь — это худо, — не унимается старик.
Через некоторое время палатка стала протекать. Если снаружи дождь шёл мелкий, густой, то в палатке он падал тяжёлыми каплями. Мы лежали накрытые брезентом, тяжело переживая заточение.
— Братцы, вода! — раздаётся вдруг испуганный вскрик Трофима. Возглас «вода» звучит у него как «пожар»!
Мы вскакиваем, Действительно, в палатку со склона прорвалась вода. Уже затопляет пол, постели. Нельзя ни минуты медлить. Люди не ждут команды. Перекладываем инструменты на каменный настил, повыше от воды, надёжно закрепляем оттяжные верёвки на палатке… Теперь вниз!
Спускаемся по скользкому крутяку. Над промокшими горами густой туман мешается с вечерним сумраком. Справа, слева — всюду беснуются ручьи, от левобережных скал доносится беспрерывный грохот скатывающихся камней.
Но и в тайге нам не удаётся найти убежище. Мы переходим от дерева к дереву, забираемся в чащу, но даже сквозь густую крону старых елей, как сквозь решето, льёт дождь. Уже темнеет…
— Давай кончать напрасно ходить, надо балаган делай, а то пропадаем, — слышится голос Улукиткана.
Предложение старика вначале кажется неосуществимым: мы до того промокли и замёрзли, что руки не держат топора. Но сознание опасности мобилизует остатки наших сил.
— Балаган так балаган! — кричу я, и мы сворачиваем вправо, к тёмной стене леса.
Поздний стук топоров будит тягостную тишину дождливой ночи. Одни рубят рогульки, жерди, другие таскают стланик, сдирают кору с толстых лиственниц. Работа идёт страшно медленно, — кажется, и топоры затупились, Я поражаюсь терпению и удивительной стойкости моих спутников. Их не узнать — согнулись, как-то сжались:
Делаем навес для огня. Улукиткан достаёт из-за пазухи припасённый лоскут берёзовой коры, теребит его скрюченными пальцами и с трудом поджигает. Костёр разгорается медленно. А мы, мокрые, жалкие, ожидаем тепла.
Через некоторое время, чуточку отогревшись, мы уже были самыми счастливыми людьми на планете. Видимо, для человека путь к ощущению настоящего счастья всегда идёт тропой испытаний.
Улукиткан остаётся сторожить огонь, а мы берёмся за устройство балагана. Дружно стучат топоры, к отогретым рукам вернулась ловкость. А дождь не унимается, льёт и льёт.
Наконец-то укладываем последний ряд стланиковых веток — и балаган готов. Тайга вдруг посветлела, в поредевшем мраке прорезались стволы лиственниц, в лесу стало просторнее.
Утро! Со счёта слетела очередная беспокойная ночь. Теперь спать, пусть льёт, чёрт с ним, с дождём! Мы надёжно отгородились от него крышей, хватит и дров. Улукиткан, наш жрец и хранитель огня, уже покинул этот мокрый мир и, судя по тому, как улыбаются его губы во сне, как он вольно дышит, можно поверить, что старик находится далеко от нас, в краю более гостеприимном, нежели Становой.
Мы раздеваемся, наскоро сушим одежду, вернее, нагреваем её, и ложимся ногами к костру. Усталость нетребовательна к удобствам. В другое время разве уснул бы, когда под боком толстые корни и нечем укрыться. Но сейчас всё ладно. Только голод продолжает строить козни: то мерещится горячая лепёшка, то кусок отваренного мяса с большой костью, да такой ароматный, что не вытерпишь, пожуёшь пустым ртом и от досады повернёшься на другой бок. Есть здорово хочется, но с нами ничего нет съедобного, даже воды не в чем скипятить.
На этот раз и сон не смягчает голода.
Я просыпаюсь неожиданно от едкого запаха. Какую-то долю минуты не могу понять, откуда наносит палёным? Приподнимаю голову, осматриваюсь. Узнаю балаган, навес, деревья в тумане. Продолжает лить дождь.
Над дотлевающим костром висит котёл со сгоревшей кашей, на углях дотлевает синим огоньком упавшая лепёшка. Не понимаю, кто принёс котёл, крупу, муку и ещё нашёл в себе сил заняться приготовлением каши? Вскакиваю и бросаюсь к костру, чтобы спасти остатки.
То, что я увидел, умилило меня и глубоко тронуло. Рядом с костром, припав к отогретой земле, как к тёплой постели, крепко спал Трофим. Руки в тесте, на загорелом лице покой. Рядом с ним на мешке лежит раскатанная лепёшка, сумочка с содой и солью, стоит остывший чайник. Значит, он не спал, ходил на перевал, хотел накормить нас обедом и уже сварил кашу, вскипятил чай, осталось допечь вторую лепёшку, но сил не хватило, свалил его сон, и всё сгорело на костре. Какая обида!
Глядя на спящего Трофима, я подумал: «Сколько трудов стоило тебе, друг, это приготовление? Немногие способны на подобное».