Смерть меня подождет

Федосеев Григорий Анисимович

– - Пойдем вместе... Глеба прихватим с собою и там на месте устроим ему суд, если что случилось с Трофимом...

– - Никуда он не денется, а возьмем -- еще горя наберемся, -- протестует Василий Николаевич.

Глеб молчит, ему неловко. Он, как гусак, молча топчется на месте.

– - Не научила тебя, Глеб, река, а, казалось бы, на коряге нужно было крепко подумать, как жить дальше. Тебя ведь не бросили в беде, а ты что сделал?
– - спрашиваю я.

Тревожные мысли овладевают мною. Я знаю прямую, бесхитростную натуру Трофима. Он не мог оставаться молчаливым свидетелем лени и безразличия

Глеба, и на этой почве могли между ними возникнуть недоразумения. А разве мы знаем, на что способен Глеб? При этой мысли меня всего обдает жаром.

Надо торопиться.

...Василий Николаевич уже стоит с рюкзаком за плечами. Не хочется покидать лагерь и тепло костра, а при мысли, что ты должен сразу погрузиться в мокрую чащу, -- по телу пробегает холодок. Но идти надо. Если с Трофимом что случилось, он ждет нас.

Вот готов и я. За плечами котомка, карабин, в руках сошки. Еще несколько глотков горячего воздуха, и мы покидаем стоянку. Но что это? Собаки вдруг насторожились, затем обе бросились напрямик через кусты, к истоку.

Мы задерживаемся. Из чащи показывается Трофим. Он еле передвигает ноги, сгорбился и, кажется, если бы не посох в руках -- давно бы свалился. Одежда на нем изорвана, мокрая, лицо, запятнанное оспой, осунулось. Видно, что сил у него уже нет и ведет его только воля.

– - На кого же ты, браток, похож, истинный бродяга! Увидела бы Нина!
– говорит Василий Николаевич, стаскивая с него котомку.

– - Дай душу отогреть, а потом о Нине будем думать, -- отвечает тот, а сам весь дрожит, как осина на ветру.

Он протягивает посиневшие руки к костру, хватает открытым ртом тепло и настороженно ловит мой взгляд, как бы пытаясь угадать, знаю ли я, что произошло. Рядом со мною стоит смущенный Глеб. Он не отрывает глаз от Трофима и тоже что-то пытается угадать по его усталому лицу, но тот не желает даже взглянуть на него.

– - Тут по ущелью ни за что не пройти нивелировщикам, -- говорит Трофим, -- куда ни ткнись -- завалы, россыпи, а в сторону никуда не свернешь, скалы...

– - До вершины ходил? Там низкий места?

– - Нет, Улукиткан, туда не ходил, но, видно, место низкое. Только до него все равно с оленями не добраться.

– - А почему с тобою не пошел Глеб, что случилось?
– - не выдерживаю я.

– - А он сам разве не рассказывал?

– - Говорит, что ты не захотел сесть с ним отдыхать, ушел вперед, а он не смог тебя догнать.

Трофим молча, в упор, смотрит на Глеба, и я замечаю, как вздулись желваки на его сжатых челюстях.

– - Что же у вас случилось?
– - допытываюсь я.

– - Все это ерунда... Не стоит говорить. Плохо вот, что не нашел прохода, весь изорвался, измучился...

– - Ладно, пойдем через Ивакский, -- говорю я.
– - И на сегодня хватит об этом. Хорошо, что все собрались. Надо отдохнуть. Утро вечера мудренее. Ты, Василий, снимай котомку, сообрази что-нибудь поесть.

– - Что сообразить, если мяса нет? Сейчас баранинки бы, другое дело, -отвечает он с упреком, но тут же начинает суетиться у костра.

Трофим спустился к реке, разулся и, сняв рубаху, начал полоскать ее в мутной воде. Глеб не сводил с него глаз, и я видел, как его лицо, словно от какого-то внутреннего накала, краснело, как тяжело он дышал, борясь с

непрошеными, вдруг нахлынувшими на него, мыслями... Я впервые видел его в таком состоянии и не мог разгадать, что копится в его душе.

Вот он шагнул от костра к берегу и вдруг остановился, видно, хотел повернуть обратно, да ноги заупрямиллись, зашагали к реке. Мы насторожились, еще не понимая, чего он хочет. Одно было ясно, что все это имело прямую связь с событиями, разыгравшимися вчера в ущелье восточного истока.

Трофим, несомненно, слышал, как приближался Глеб, шаркая ногами по гальке, как остановился возле него. Но даже не обернулся. А парень стоял перед ним с опущенными руками, покорный, мрачный. С минуту длилось томительное молчание. Но вот Трофим приподнялся, стал не торопясь выкручивать рубаху. Что ему сказал Глеб -- мы не расслышали, но тот вдруг повернулся к нему и, широко размахнувшись, ударил его по лицу туго скрученной рубахой.

Глеб пошатнулся, взмахнул руками, рванулся было вперед, но Трофим повторил удар. Из-под ног парня выскользнули камни, тело изогнулось, в последней попытке удержаться, и он упал в воду, подняв над собой столб брызг.

Трофим, все так же не торопясь, поймал Глеба за ноги, помог ему выбраться из воды, оттолкнул от себя.

– - Рано совесть размотал, хорек бесстыжий даже не краснеешь, -- сказал он, доставая кисет,

За внешним спокойствием Трофима пряталась буря. Это было видно по вспыхнувшим на лице багровым пятнам, по тому, как дрожали его руки. Давно я не видел Трофима в таком возбужденном состоянии, но необыкновенная внутренняя сила сдерживала гнев этого человека.

Глеб стоял мокрый, жалкий, одинокий. С его одежды ручьем стекала вода. Внезапно Трофим повернулся к Глебу, бесцеремонно стащил с него мокрую телогрейку, выжал из нее воду и подошел к костру.

Он не оправдывался. А люди в ожидании молчали, все еще находясь под впечатлением этой неприятной сцены. И Трофим не выдержал, пояснил сдержанно:

– - Вчера отстал с продуктами, сожрал все один и дальше не пошел. Пусть знает, что стоит в тайге кусок лепешки.

Что Трофим вернулся голодным, было видно по тому, как много и жадно он ел за ужином.

А тем временем густой туман воровски, незаметно сполз с утесов на дно ущелья, и черная темень окутала лагерь. Я задержался у костра за работой. Надо было приготовить очередную радиограмму в штаб и ответить начальникам партий на их запросы. Улукиткан починял свое седло. Рядом с ним сидел Глеб. На его сумрачном лице плясали кривые блики пламени.

– - Слушай, Улукиткан, почему на меня все нападают?
– - спросил он тоскливым голосом.

Старик отложил седло, посмотрел на него долгим, пытливым взглядом.

– - Зачем пришел к нам в тайгу?
– - вдруг спросил он.
– - Если твои руки от работы бегут шибче ног и друг тебе не надо -- пропадешь тут, как коршун без крыльев. И во рту у тебя не язык, а бешеная собака, я думаю. Научись молчать.

Улукиткан отвернулся от Глеба, считая разговор законченным, снова взял в руки седло. Но его последняя фраза глубоко запала в моей памяти. Мне даже показалось, что я сделал большое открытие: "Научись молчать" -- вот еще одна древняя народная мудрость, не потерявшая и теперь своей свежести.