Смерть на фуршете
Шрифт:
В два счета с Инессой распрощался — пошел к ней.
А из купе:
— Ну, что? Покурим?
— Покурим!
Не успела перемолвиться с Трешневым и двумя словами, вернулись — накурившиеся.
— Ой, мужчина, может, вы нам шампусик откроете?
Трешнев профессионально, с легким безопасным хлопком, открыл протянутую бутылку.
— А вы будете? А ваша дама будет?
Согласно отказались, и девицы без промедлений выдули все сами, закусывая-откусывая от одного «сникерса».
— Ой, а у меня еще печеньки есть!
— Доставай…
—
На взгляд Ксении, они, в своих шортах и мини-блузочках, могли лечь и в присутствии академика-метр д’отеля. Но то, чего хочет женщина, хочет и Морфей, подавно — Трешнев.
Наконец легли и они.
В темноте, ароматизированной табачно-винными выхлопами, Ксения погрузилась в интеллигентскую рефлексию.
Слетали-слетелись на премию! Поучаствовали в событии. Или в не-событии? Наверное, и там, в этом зале, были такие любительницы шампусика! Ксению передернуло от этого слова.
Вот оно, лицо современного читателя! Что эти жизнерадостные телки читают и читают ли что-то?.. Впрочем, какие-то покетбуки в их сумках мелькнули, Ксения заметила. Надо попытаться увидеть утром обложки, хотя, конечно, сенсаций не будет.
Юлияшиловаленаленинатальягорчаковадарьядонцовамаринаюденичлабиринтфортуны…
Но погрузиться в сон Ксении не удалось. Девушки захрапели.
Обе. В голос, во весь объем своих грудных клеток, внушительно обозначенных грудями четвертого тире пятого размеров. Храпели, не мешая друг другу, а согласно ведя каждая свою партию.
При такой мелодии на два голоса уснуть было невозможно.
Впрочем, Трешнев вдруг опроверг безысходность этого предположения — всхрапнул. Коротко, но очень внушительно.
Ксения вышла из купе в пустынный коридор, сквозящий прохладой.
Угнездилась на откидном сиденье.
Вот это — уже не литература. Это она, жизнь.
Киевский муж
В Киеве у вагона Сашка встретил ее букетом тяжелых медово-желтых роз. Да, теперь цветы стали всесезонными. Отведя букет подальше от лица, Ксения исподтишка принялась рассматривать мужа: они не виделись с мартовской поездки в Эйлат.
Все тот же. Хорошо сложен, смугл и черноволос. По-прежнему родная хохлацкая морда… И с новою видзнакоюсвоей принадлежностью: в украинской вышиванкес сине-голубым узором, который совсем не шел к его темным глазам, она на муже еще не видела. И эти джинсы… Но не ей, приезжей жене, делать ему замечания, выказывать неудовольствие.
— Вечером — сюрприз, — дразнил ее Сашка, пока его новенький синий вольвостоял в пробке на бульваре Тараса Шевченко. — Поведу тебя на фуршет! Как раз сегодня вручают одну из наших премий.
Ксения вздрогнула. И здесь все то же…
— Что за сюрприз, когда ты все уже сказал? — засмеялась она,
— Рудого Панька.
— А почему?
— Кто знает! У вас — «Белкин», у нас — «Рудый Панько».
«У вас», «у нас» — без этих местоимений не обходился ни один разговор мужа и жены, коль им приходилось жить по разные стороны российско-украинской границы.
Проехали Сагайдачного, Контрактовую площадь и свернули на улицу Хорива. Здесь, в самом конце небольшой улицы, недалеко от набережной, Сашка когда-то снимал офис под рекламное агентство и здесь же купил комнату, в которую почти никогда не привозил Ксению. Она останавливалась в гостиницах.
— Вся фишка в том, что это не совсем рядовая премия. У нас ее считают маргинальной, едва ли не оппозиционной, потому что она никому, ну, или почти никому не подчиняется. Но главное, в отличие от многих других, эта проводится анонимно, авторство работ не разглашается до самого конца. Кто подал, что и от кого — никто не знает… Хотя меня не это волнует. Мне на этот раз выпало заняться фуршетом, а с ним тоже непросто. Ребята снимают подвал в одном из литературных кафе, что-то вроде вашей «Билингвы», немного богемой отдает. Подвальчик небольшой, с фуршетом особенно не развернешься. Но я и на этот раз оказался на высоте.
Машина проехала мимо тянувшегося на полкилометра зеленого забора и остановилась перед высокими железными воротами, наглухо задвинутыми на засов.
Сашка вышел первый, отодвинул засов, больше похожий на засов к зернохранилищу, чем на задвижку заурядных домовых ворот, достал из кармана большой черный ключ, отпер замок, снял его с петель и царским жестом распахнул ворота.
— Вот мы и дома!
Девятиметровый коридор был перегорожен шкафами и ветхими, в дырах и стрелках, занавесками, которые ничего не занавешивали, а лишь условно делили пространство на три неравные части: подобие кухни, гостиной и спальни.
Впечатление убогости нарушал только один предмет — новенький компьютер с принтером и сканером на столе в углу «гостиной».
— А знаешь, из меня неплохой креативщик получился, — хвастался Сашка, пока Ксения приноравливалась к обстановке, в которой ей предстояло провести киевское время.
Взглянула на мужа поощрительно: рассказывай, что там такое.
— Слушай, вот только одна из моих фишек. Сразу после торжественной части ведущий объявляет: «И плавится лед в вазочке! И ломятся столы от снеди! И начинается фуршет!»
— Откуда это? Про лед в вазочке? Сам придумал?
— Из «Мастера и Маргариты», — небрежно ответил Сашка. — Глава пятая.
— А на каком языке идет представление?
— Думал. Если мероприятие сугубо национальное, то надо на украинском, если международного масштаба — на русском. А сегодня можно соединить.
— И как твой слоган звучит на мове?
— Да почти так же: «I топиться лiд у вазi! I ломляться столи вiд харчiв! I починається фуршет!»