Смерть на ипподроме
Шрифт:
Джеймс покачал головой. Без особой надежды я спросил;
– А.., он... Кемп-Лор.., пробовал дать сахар Ботве? Джеймс поджал губы и уставился куда-то. Я затаил дыхание.
– Он проходил мимо, когда мы седлали, – проворчал Джеймс. – Восхищался попоной.
Ботва неторопливо прогарцевала мимо нас – в отличном виде. Но прежде чем Джеймс смог что-нибудь сказать, к нему подошел один из распорядителей. И я так и не успел выяснить насчет сахара.
Но уже у второго забора я понял, что Ботва не отравлена, Тупая вялость, которой были поражены последние двадцать восемь лошадей и которая –
Ботва прыгала, вздымалась вверх, тянула вперед и неслась изо всех сил. Мне кричать хотелось от радости. Она была неопытным прыгуном – больше энтузиазма, чем расчета. И когда прыгала через небольшие препятствия – это не приносило особенных огорчений, Но теперь, впервые участвуя в стипльчезе, она и к заборам отнеслась с тем же неуважением. Огромная разница между легким, падающим от толчка барьером и забором, шириною в три фута, крепко сбитым из березовых жердей, – особенно если перед ним открытая канава. Но Ботва не желала остепениться. Ей не терпелось. Она рвалась в бой.
Должен признаться, и мое настроение полностью совпадало с настроением Ботвы. Мы заражали друг друга безрассудством. Несколько раз мы рисковали неоправданно, но нам везло. Я удерживал Ботву около ограды, протискиваясь, как только открывался малейший проход. И не мешал лошади получать все толчки и удары, которые выпадали на ее долю. Когда мы удачно подходили к забору, Ботва выигрывала в прыжке несколько корпусов. Но и когда подходили плохо, она все-таки пробивалась и всегда находила местечко, чтобы хоть как-то приземлиться.
Ничего похожего на ту разумную, точно рассчитанную скачку, о которой говорил Джеймс. Но такая отчаянная борьба больше научила упрямую Ботву выпутываться из трудных положений, чем спокойная пробежка с краю.
Подходя к последнему забору, я начал бояться, что мы победим. Я знал – Джеймс хочет продать эту лошадь. И если бы она победила в скачке новичков, ценилась бы меньше, чем еще не побеждавшая. Очевидный парадокс? Да, но Ботва, молодая и неопытная, обещала многое, И слишком ранняя победа не дала бы ей в следующем сезоне участвовать в интересных скачках для новичков, Придти вторым было бы гораздо выгоднее. Показать, что лошадь могла бы выиграть, хотя и не выиграла, – это подняло бы ее цену на несколько сотен. Но мы слишком яростно скакали, и у предпоследнего забора ненужная победа казалась неизбежной. Рядом шла лишь одна, уже уставшая лошадь, а на хвосте у нее – никого.
К счастью. Ботва оказалась на высоте.
Я пытался хоть как-то ее успокоить. Но она, не обращая внимания, взвилась в воздух слишком рано и приземлилась так, что ее задняя нога задела березовые жерди забора. От напряжения передние ноги подогнулись, и она упала на колени. Мой подбородок оказался на ее правом ухе, а руки сомкнулись вокруг шеи. Но тут ее выручило поразительное чувство равновесия. Напрягшись, она взметнулась вверх, дернула плечами и встала на ноги. Я опять оказался в седле, а она, покачав недовольно головой, снова устремилась к финишу. Но лошадь, которая шла рядом, была уже впереди и для нас недосягаема. Две другие пронеслись мимо в прыжке. Так что у
Джеймс в загоне для расседлывания ждал, пока я спешусь. Никакого выражения на лице. И я соскользнул с таким же бесстрастным видом.
– Никогда больше не скачите так на моих лошадях! – Только и вымолвил он.
– Согласен, Отстегнув пряжки подпруги и взяв седло на руку, я наконец взглянул ему в глаза. Прищуренные и непроницаемые, они сияли.
– Вы доказали то, что хотели. Но при этом чуть не погубили мою лошадь. (Я промолчал.) И самого себя, – добавил он, подразумевая, что это менее важно.
Я покачал головой и, как бы вторя ему, улыбнулся:
– Пустяки!
– Хм! – Он взглянул на меня пристально. – Приходите вечером в конюшни. Мы не можем здесь разговаривать о.., о том, о чем нам надо поговорить... Слишком много ушей.
Владелец победителя перегнулся через двойной барьер, чтобы полюбоваться Ботвой. Мне надо было смотать подпругу и взвеситься. Так я и не узнал, что произошло перед скачкой.
В раздевалке около моего места стоял Тик-Ток. Великолепно обутая нога на скамейке, тирольская шляпа сдвинута на затылок.
– Прежде чем ты еще разок поскачешь таким манером, завещай мне свою половину машины. Это избавит меня от уймы сложностей с законом.
– Заткнись, – попросил я, стаскивая с себя сначала свитер ( малиновый с белым – цвета Джеймса), а потом и тонкую коричневую фуфайку. Взял полотенце у гардеробщика и – к умывальнику.
– Многие сейчас охотно взяли бы свои слова обратно. И хорошо, если бы они ими подавились! – воскликнул Тик-Ток на всю раздевалку.
Прислонившись к стене, он томно наблюдал, как я умывался.
– Надеюсь, ты отдаешь себе отчет, что твои сегодняшние подвиги были ясно видны миллионам домохозяек, инвалидов, грудных младенцев и тем, кто слоняется около витрин радиомагазинов.
– Что ты мелешь? – воскликнул я, – Факт! Последние три скачки показывали в промежутке между лекцией "Секс для шестых классов" и сериалом "Пучеглазик стреляет в бабушку". Вел передачу Морис. Хотел бы я знать, – закончил он всерьез, – что он предпримет, когда сообразит, что ты усек его проделку с сахаром?
– Может и не узнать, – ответил я, растирая полотенцем плечи и грудь. – Подумает, что это вышло случайно... Джеймс еще не рассказал мне, что было до скачки.
– Во всяком случае, – доверительно заметил Тик-Ток, – его кампания против тебя провалилась. После сегодняшнего он не рискнет продолжать, Я согласился с ним, Но это лишь потому, что мы слишком мало знаем о жестокости того мира, в котором живем.
Джеймс, погруженный в бумаги, ждал меня в своем кабинете у конторки, Ярко пылал огонь, и его отсветы поблескивали на стаканах, стоящих наготове, Я уселся в потертое кресло у огня, а он возвышался надо мной. На сильном, жестком лице – озабоченность.