Смерть на кончике хвоста
Шрифт:
– Это Саня так думает. А я просто передаю его пожелания – режиссерские и человеческие.
– В Голливуде тоже харыпы, – Джава снова уткнулся в книгу. – Только свои, американские.
Наталья вздохнула, поднялась с дивана и направилась к выходу.
– Ты куда? – спросил Джава.
– Дежурить. У меня еще кухня, туалет и ванная.
– А-а…
И все, никаких телодвижений. По графику, вывешенному в общей кухне, они дежурили две недели: это соответствовало количеству человек, проживающих в комнате. Джава этот установленный десятилетиями порядок игнорировал напрочь. В гробу он видел чистку чугунной
– Может быть, ты поможешь мне? – неожиданно для себя спросила Наталья.
Джава поднял на нее ленивые азиатские глаза.
– Что?
– Может быть, ты поможешь мне? Сколько можно валяться на диване?
Она произнесла это впервые за год их совместной жизни, И это был бунт. Бунт на женской половине дома. Отказ от безропотной стирки носков и ночного переписывания от руки всех Джавиных ролей из всех пьес. И двойного наряда на помывку коммунального сортира.
– Знаешь что, Джава, – с неведомым доселе наслаждением произнесла она, – сам ты харып. Чесночный узбекский харып.
Это была чистая правда. Джава обожал чеснок. Чеснок являлся его альтер эго, его доминантой, приправой к выученным и невыученным ролям, приправой к Бродскому, приправой к сексу. Даже на дне флакона «Хьюго Босс», любимого Джавиного парфюма, Наталье иногда мерещились чесночные головки…
– Дура, – просто сказал Джава.
– Харыпка, – поправила его Наталья и отправилась драить полы и унитаз.
…Когда спустя час она вернулась в комнату, Джавы уже не было. Ее бунт оказался жестоко подавленным, вероломный узбек резал по живому. Он ничего не сказал ей, он просто ушел, захватив с собой все свои вещи. Даже мокрые носки с батареи – последнее жертвоприношение влюбленной женщины. Вот только Бродский остался лежать на диване – открытый на странице сто девятнадцать: «Бобо мертва, но шапки не долой. Чем объяснить, что утешаться нечем…»
Наталья не стала читать стихотворение до конца. Бобо мертва. Ничего не попишешь.
Через два часа после «смерти Бобо» и одиночества, сжирающего ее изнутри, она решилась позвонить Нинон.
Нинон, ее старая институтская подруга с театроведческого, продвинутая интеллектуалка и гуру по совместительству, работала в редакции попсового журнала для нимфеток «Рussy cat». Нинон вела рубрику «Все, что вы хотели знать о сексе, но боялись спросить» и терпеливо вколачивала в безмозглые тинейджерские головки основы петтинга, сведения о противозачаточных средствах и выборочные позы из «Камасутры».
Услышав на другом конце провода голос Нинон, Наталья наконец-то расплакалась.
– Слава богу, – проворковала Нинон. – Твой кекс тебя бросил.
«Кексами» на сленге «Рussy cat» именовались молодые люди. И все эти молодые люди в интерпретации Нинон только и мечтали о том, чтобы обвести вокруг пальца несчастных нимфеток.
– Я умоляю тебя… Оставь жаргон для своей макулатуры.
– Ладно, прости. Только не вздумай сделать какую-нибудь глупость.
– Какую?
– Ну, мало ли… Пойдешь и нажрешься спичек. Или вылакаешь бутылку
– Ты думаешь?..
– Ничего я не думаю. Вот что. Я к тебе сейчас приеду. Только скажи, что взять: водку или коньяк?
– Бренди. «Слънчев бряг». – Наталья улыбнулась: верная Нинон как в воду глядела. И в этой воде с самого начала просматривались контуры их с Джавой неизбежного расставания.
…Нинон нарисовалась спустя сорок минут. Завидная оперативность, если учесть, что жила она у черта на рогах, в Веселом поселке. Нинон возненавидела Джаву, едва лишь тот осел в Натальиной комнатенке с видом на глухую стену соседнего дома. Она ненавидела его верно и преданно, она проела Наталье плешь этой ненавистью, она живописала апокалиптические картины Джавиного вероломства и предательства.
Накаркала. Теперь Бобо действительно мертва.
Наталья отправилась в только что вымытую «Пемолюксом» ванную, пустила горячую воду и взяла в руки бритвенный станок. Полоснуть бы по запястьям, которые еще сегодня утром сжимал Джава…. Полоснуть бы, да много чести. Оставим такие штучки для менопаузы, как говаривают в американских интеллектуальных комедиях. Вздохнув, Наталья подбрила подмышки, выдраила зубы пастой для курильщиков и вернулась в комнату как раз к приходу Нинон.
– Привет освобожденной женщине Востока, – с порога брякнула Нинон и, распахнув роскошную песцовую шубу, показала Наталье две бутылки «Слънчев бряга», покоящиеся у нее на груди. – Завтра сходим в церковь и поставим свечи.
– Зачем? – удивилась Наталья.
– Не зачем, а за что. За твое счастливое избавление от среднеазиатского тирана. Это надо обмыть, девочка моя!
Весь остаток вечера, под отдающий техническим спиртом суррогат и квашеную капусту, Нинон терпеливо втолковывала подруге все преимущества ее нынешнего положения.
– Во-первых, этот кекс не довел бы тебя до добра. Приучил бы к дури, а потом и к героину, а потом и к ЛСД. Посадил бы на иглу.
– Не говори глупостей, Нинон. Я же не подписчица твоего журнала… И вообще – у тебя больное воображение.
– Почему же глупостей? Целый год жрал и пил за твой счет, валялся на диване и книжонки почитывал. Сопляк. Дешевка. Да еще и караван-сарай здесь устроил. Сколько его узбекских дружков у тебя перебывало, а? Я уже молчу о том, что ты пахала на него как проклятая….
– Я его люблю…
– Любить – это не значит позволять вытирать о себя ноги. – Нинон молодецки опрокинула в себя стопку бренди и щелкнула пальцами:
– О, хорошая мысль…
Да уж, хорошая. Наталья грустно улыбнулась. Завтра же Нинон настрочит письмо в редакцию от имени какой-нибудь зазевавшейся нимфетки, пострадавшей от пениса какого-нибудь кекса. И сама же ответит на него.
Любить – это не значит позволять вытирать о себя ноги. Цитата дня.
– Он оставил у меня своего Бродского…. Нинон тотчас же уткнулась в сто девятнадцатую страницу потрепанного сборника.
– Ого! Со значением. Слушай, чем ты так ему насолила?
– Забрал все свои вещи. Даже мокрые носки с батареи… – Наталья снова заплакала.
– Слушай, девочка моя! – Нинон заботливо вытерла щеки подруги рукавом. – А может, это намек? Мол, не надейся на легкое расставание. Восточные люди мстительны, знаешь ли. Вернется с кинжалом в зубах и зарэ-эжет тебя, как овцу.