Смерть на шестерых

Гелприн Майк

Смерть вновь усмехнулась.

– У меня редко выигрывают, – сказала она. – Мало кому это удавалось. Почти, считай, никому. Но изволь, я подарю тебе шанс. Банкуй.

Бабич принялся тщательно тасовать колоду. Татуированные перстнями пальцы скользили вдоль торцов, врезая карты одна в одну, опробуя их, ощупывая. По неровности на рубашке Алесь подушками пальцев определил пикового туза, счесал вниз. За тузом последовал бубновый король.

– Срежь, – протянул Бабич колоду.

Смерть пожала плечами.

– Мне нечем. Срезай сам.

Алесь

подрезал. Не отрывая от Смерти взгляда, вслепую провёл фальш-съём – карты легли в руку в том же порядке, что и до срезки. Алесь стянул верхнюю, предъявил партнёрше, рубашкой вверх опустил на траву. Стянул вторую, показал, уложил рядом с первой.

– Ещё.

Третья карта упала на траву рядом с товарками.

– Себе.

Бабич заставил себя мобилизоваться. Сейчас от его ловкости зависело… спроси его, он не сумел бы сказать что. Но больше, неизмеримо больше, чем пять лет назад, в бараке, когда играли на охранника.

Алесь передёрнул, нижняя карта скользнула наверх. Бабич открыл её, не глядя, сбросил на траву. Вновь передёрнул, открыл вторую, сбросил.

– Очко, – объявил он.

– Да? – удивилась Смерть. – Что ж, смотри мои.

Бабич рывком перевернул две чёрные семёрки и шестёрку червей.

– Двадцать, – осклабился он. – Ваша не пляшет.

Смерть не ответила, и Алесь опустил глаза. С минуту он с ужасом разглядывал свои карты. Гордо задравшего бороду бубнового короля. И притулившуюся рядом с ним пиковую двойку.

– Двенадцать очков, – объявила Смерть. – Ты проиграл, ступай.

– У тебя тоже есть вопросы ко мне, старик? Или, может быть, просьбы?

Пракоп Лабань почесал пятернёй в затылке.

– Не по чину мне тебя спрашивать, – сказал он. – Тем паче просить.

– Как знаешь, старик.

Лабань потупился, помялся с минуту. Затем решился.

– Раз уж сама обратилась, – бормотнул он. – Василь, сынок мой, где он нынче?

Похоронка на Василя пришла на второй месяц от начала войны. А ещё через три месяца не стало и Алевтины, не проснулась поутру. Лабань схоронил жену, на следующий день заколотил избу и ушёл партизанить.

Василь был у них единственный. Поздний, тайком под образами у бога вымоленный. Хорошим парнем рос Василь, крепким, правильным. Школу закончил на одни пятёрки, уехал в Ленинград, поступил там в Политехнический. Большим человеком мог стать, инженером. Не случилось – в тридцать седьмом пришла бумага: осуждён к десяти годам за шпионаж и измену Родине. Старый Лабань едва тогда не рехнулся на допросах в НКВД. Однако вновь образа чудодейственные помогли – амнистию Пракоп с Алевтиной Василю вымолили.

– Забрала я твоего сына, старик, – сказала Смерть. – Два года тому, под Кингисеппом. Или ты не знал?

– Как не знать. Я не то спрашиваю. Где он? Ну, там, наверху.

– Вот оно что, – протянула Смерть. – То мне неизвестно, те дела мне не ведомы. Да и зачем тебе, скоро узнаешь сам.

– Понимаешь, какое дело, – Лабань вновь почесал

в затылке. – В тюрьме он сидел. Статья такая, что… – старик махнул рукой. – Вот я и думаю: что, если он туда угодил, к вашим? Мы с ним тогда и не увидимся боле. Мне-то у вас делать нечего, грехов на мне нет. Но если так сталось, что у вас Василёк, я б тогда… – старик замялся.

– Что б ты тогда?

– Я б тогда… Завтрева, как меня заберёшь, тоже к вам попросился.

Смерть поднялась. Пракоп Лабань встал на ноги вслед за ней.

– Не волнуйся, старик, – сказала Смерть, и голос её на этот раз не был бесцветен, Лабаню почудилось в нём даже нечто сродни уважению. – Я позабочусь, чтобы вы не разминулись. Поклонюсь кому надо.

Миронов проснулся в четыре утра – ровно в то время, которое себе назначил. Привстал, огляделся, минут пять вслушивался в предутреннюю тишину. Затем бесшумно поднялся. Безошибочно нашёл путь к гнутой берёзе, под которой было сложено снаряжение. Забрал рюкзак со съестным, закинул на спину. Прихватил флягу с водой, нацепил на пояс. Постоял с минуту и сторожкими шажками двинулся назад, к болоту. На востоке начинало светать, и Миронов ускорился. Добравшись до края топей, повернул на юг и двинул вдоль трясины, с каждым шагом всё быстрей и уверенней.

О скользкую, утопленную в мох корягу Миронов споткнулся, когда был уже в полукилометре от ночной стоянки. Не удержав равновесия, полетел на землю лицом вниз. Успел подставить локти, сгруппироваться и смягчить падение. Предательски зазвенела, шлёпнув о камень, фляга. Миронов припал к земле и замер. По шее хлестануло внезапно острой болью. Подрывник мотнул головой, стряхивая источник боли, наверняка острый обломок сука или ветку. Отползающую под лесной выворотень чёрно-зелёную болотную гадюку он так и не увидел.

– Командир, – Алесь Бабич тяжело дышал, утирал со лба пот. – Слышь, командир.

– Чего тебе? – Докучаев привстал навстречу.

– Красавчик свинтил.

– Как это свинтил? – Докучаев вскочил на ноги. – Когда свинтил? Куда?

Алесь не ответил. Развернулся и тяжело побежал от выдвижного поста к стоянке. Докучаев, бранясь на ходу, помчался за ним.

На том месте, где укладывался вчера спать Миронов, сидела, ссутулившись, Смерть.

– Ушёл! – ахнул Докучаев. – Ушёл же!

– И жратву прихватил, гнида, – откликнулся Бабич.

– Никуда он не ушёл, – тихо сказала Смерть. – От меня не уходят. Там он, – Смерть махнула костлявой рукой на юг. – Неподалёку.

Миронов лежал, раскинув руки, навзничь. Его некогда красивое, волевое лицо раздулось, превратившись в уродливую синюшно-багровую маску.

– Ну, что делать будем? – Докучаев разложил на брезенте мины, растерянно переводя взгляд с одной на другую. – Кто умеет с ними обращаться?

Партизаны молчали. Опыта железнодорожных диверсий ни у одного из них не было.