Смерть на выбор
Шрифт:
— А на что похоже?
— Вот, — он рванул к окну, потому что там стоял типичный «ученый» стол, — вот то, что надо, видно, что здесь… овладевают наукой, и размер подходящий, и фон хороший: вон Екатерина видна, и резьба — черт, ее не взять в кадр, — а ну садись.
Максим, окунувшись в родную стихию, умел подавлять волю окружающих, и уже через минуту Глеб послушно менял позы, поворачивался и морщил лоб — в ответ на просьбу сделать умное лицо, поскольку возражения типа: «А у меня какое?» — Максим не принимал.
— А это что такое? Какие-то каракули, где, собственно, письма? Наши.
— С каких
— Ну так тащи их сюда и не тяни волынку, мне еще к Матвею Сергеевичу идти. Скоренько давай.
Когда Глеб ушел, Максим от нечего делать начал перебирать исписанные непонятными каракулями листочки — то есть он, разумеется, знал, что это не каракули, а арабская вязь, так как был вполне образованным человеком. Но все непонятное проще назвать каракулями. Листки были похожи один на другой, как родные братья. А то, что копаться в бумагах на чужом столе неприлично, Максиму в голову не приходило.
Кое-что было переведено — к некоторым страницам были аккуратно приколоты тоненькие кальки с переводом.
Строки, явно писанные девичьей рукой, читались легко. Но читать было неинтересно: какие-то «беи», «оглу» и «абу» называли друг друга Посланцами Солнца, Высокими Престолами и вообще любезничали. Читая по диагонали, суть ухватить не удавалось.
Впрочем, один листок не был похож на все остальные: это была карта, точнее, схема — река, дома, деревья, обозначенные двумя черточками, и подпись, разумеется каракулями, а сверху, чуть видно, карандашом перевод: «Казну Бекташи ищи здесь».
Максим напрягся. Слово «казна» он знал и понял, что означает крестик возле одного из зданий на схеме. Там были еще какие-то надписи, но не переведенные. Дальше опять шла переписка, такая же непонятная, но при более внимательном чтении главное разобрать было можно: эти самые «беи» и «оглу» от кого-то скрывались и, видимо, спрятали свою казну, спрятали надежно.
На самом последнем листке — это был ксерокс, снятый с русского оригинала, причем тоже письмо, видимо не такое старое, как те, что были написаны каракулями, — Максим успел прочитать только одну фразу: «Я уверен, Ваше Высокопревосходительство, что сокровища, укрытые бекташами, до сих пор хранятся в сем тайном месте».
Максим, безусловно, не стал бы отрываться от такого увлекательного чтения, но вернулся Глеб с письмами и начал толковать о них. Максим слушал вполуха: старинные, хотя и звучащие весьма злободневно сентенции теперь интересовали искателя сенсаций куда меньше.
— А чей это стол? — спросил Максим, когда разговор несколько увял.
— Подлинного ученого, разумеется, — съязвил ершистый и по форме, и по содержанию библиотекарь.
— И все же? — не обиделся Максим. — Вдруг хозяин придет, а мы тут так по-свойски расположились, надо хоть имя-отчество знать.
— От ее гнева тебя не спасет ни имя, ни отчество.
— Что, такая грозная грымза?
— «Грымза» — это еще мягко сказано.
— Да? Ну тогда давай быстрее снимать, и я уношу ноги.
— Снимай!
Но снимал Максим не торопясь, а когда закончил, не стал собирать вольно и живописно разбросанные по чужому столу бумаги.
— Я у Матвея Сергеевича, ты не исчезай далеко, я потом еще кое-что
В кабинет, отгороженный от остального библиотечного мира двойными резными дверьми, Максим вошел без стука. Громкие голоса, вырывавшиеся из кабинета через открытую дверь, его не смутили. Кричали не на него, а даже если бы и на него…
— Но, Матвей Сергеевич, это же настоящие сокровища, и они могут пропасть, исчезнуть, кануть в Лету!
— Я сказал, что на все ваши фокусы и экспедиции у меня нет денег. Конференции! Археографические экспедиции! Мне пожарную сигнализацию не на что поставить, а вы все про свое.
Девушка в длинной шали хотела было возразить, но хозяин кабинета ей не позволил:
— Все, разговор окончен. Ко мне тут из газеты пришли.
— Разумеется, это важнее. — Слова, произнесенные тихо и смиренно, были напитаны ядом. Ядовитая хозяйка шали обожгла Максима взглядом из-под очков и вышла, тихонечко притворив дверь. Если бы она в сердцах хлопнула дверью, Матвей Сергеевич, наверное, возмутился бы меньше.
— Вот так и работаем. Господи, даже здесь в этих священных стенах все позабыли о воспитании. Я же не ретроград какой, я все понимаю, но действительно нет средств. Нас же финансируют остаточно, культуру долгое время считали чем-то второстепенным, забывали о том, что без нее мы опускаемся в трясину застоя… А теперь и подавно…
Максим незаметно включил диктофон — ведь интервью о проблемах крупнейшей в городе и одной из крупнейших в стране библиотек уже началось. В то, что именно говорил директор этой библиотеки, он не вслушивался — он и без него прекрасно знал, что тот должен сказать. Убиваем… Подвал бытия… Манускрипты… Рукописи не горят только в книжках… Милостыня… Коммерциализация… Начинаем зарабатывать… Раньше генеральская должность была…
— Какая должность?
— Должность директора библиотеки. А во многих странах директора таких крупных библиотек — писатели, скажем Борхес…
Отлично, заголовок уже есть: «Где нужны генералы?» — чудесно и интригует — сейчас так много говорят о заговорах военных, что статейка с таким названием непременно привлечет внимание. Максим, опытный газетчик, знал: хороший заголовок — это восемьдесят процентов успеха.
— Спасибо, Матвей Сергеевич, не буду вас больше задерживать, статья о письмах Толстого выйдет ко Дню рождения города, а с вашим интервью мы не будем тянуть — ведь потом придется собирать из руин. — Максим встал и с чувством потряс протянутую ему директорскую руку.
— До свидания, до свидания.
— Если еще что-то, непременно звоните, у вас есть моя карточка? — Максим понимал, что никакой карточки у Матвея Сергеевича нет и быть не может. Только три дня назад он получил гладкие, украшенные вензелем «Нового дня» прямоугольнички и теперь с удовольствием их раздавал направо и налево.
— Еще раз спасибо! Я пойду еще с Ершовым закончу, кстати, как он?
— Ну… Молодой, перспективный, старательный. Все в порядке.
И Матвей Сергеевич развел руками: об общем деле он уже научился говорить новые слова, а сотрудников по-прежнему характеризовал по старинке — текст «политически грамотен, морально устойчив» заменить оказалось труднее, чем приспособиться вовремя выговаривать «коммерциализация» вместо «социалистического соревнования».