Смерть отца
Шрифт:
В день, когда ухудшилось состояние господина Леви, весь заведенный распорядок в доме был нарушен, и как бы выведен за пределы нормальной жизни. Домашние оставили все свои дела. Никто не выходит из дома. На маленьком столике в гостиной скопились газеты, но никто не интересуется новостями в эти бурные дни. Внешний мир ушел на дно, как материк во время внезапного потопа. Остался лишь одинокий дом, никто не выходит и редко кто приходит. Фердинанд, которому поручили отвечать на телефонные звонки всем, кто интересуется здоровьем господина Леви, роняет ответ равнодушным голосом. На пороге дома несколько пустых корзин, на дне которых бумажки заказов – лавочнику, молочнику, пекарю. Старый садовник берет полные корзины и возвращает
Только немногим верным друзьям разрешено зайти. Каждый день дверь раскрывается перед доктором Гейзе и священником Фридрихом Лихтом. В полдень является Филипп, доктор Вольф все свободное время проводит у постели больного, и даже ночью не покидает его.
В десять утра Гейнц спускается по ступеням к дверям и видит ожидающего его Эрвина.
– Заходи, Эрвин.
– Не хочу мешать, Гейнц, – сопротивляется Эрвин, – пришел лишь справиться о здоровье твоего отца.
Но разговор затягивается.
– Что у тебя, Эрвин?
– За меня не беспокойся, Гейнц.
– Ты уже начал работу на нашей фабрике?
– Жду, пока пройдут выборы.
– А Герда?
– Герда не знает, что я в Берлине.
– И когда же ты вернешься в свой дом, Эрвин?
– Не беспокойся обо мне, Гейнц. После выборов все дела будут упорядочены.
– Пока, Эрвин, успеха тебе.
– Пока, Гейнц. Только хотел еще сказать тебе, что если понадобится моя помощь, я готов в любое время.
– Спасибо, Эрвин.
Эрвин уходит, Гейнц запирает двери.
День за днем, ровно в десять утра, они встречаются на пороге дома.
Свет зари прокрался и к деду, погруженному в кресло-качалку у постели больного. Всю ночь дед не смыкал глаз, дежуря у изголовья сына. Ночное дежурство он не доверяет никому. Он весьма подозрительно относится к темноте, которая укрепляет душевные силы больного. Дед немного дремлет. И когда свет зари скользит по его лицу, он открывает один глаз, как тогда, в раннем детстве, так и сейчас, в глубокой старости. Открывает он левый глаз и в полудремотном состоянии долго оглядывается. Взгляд раскрытого глаза падает на большой кислородный балон, стоящий у кровати сына, и на сердце старика становится немного легче:уже несколько часов часов не возникала потребность в кислороде. Хотя дыхание господина Леви тяжелое, но нет такого пугающего хрипа, который открывал и второй глаз деда. Теперь сын погружен в сон. Горка подушек подложена ему под спину. Температура у него все еще высокая, но все же несколько снизилась, а от кровотечения он оправился. После нескольких часов отдыха он позвал Гейнца, и в хорошем настроении начал с ним разговаривать, хотя и очень медленно, часто прерывая речь. Он вспоминал какие-то фрагменты прошлого, как тот долг, который он должен другу с давних дней. Улыбка все время блуждает на его губах, он внимателен и прислушивается к своему доброму настроению. И, несмотря на все это у врачей свое мнение: ко всем бедам прибавилось воспаление легких. Деду не нужны врачи, чтобы понять, что ничего хорошего это воспаление не сулит.
Ночь прошла спокойно. Не было необходимости в успокаивающих лекарствах, которые приготовила Елена. И дед самоуверенно закручивает усы.
Дверь медленно раскрывается, на пороге вегетарианка Елена в одежде «сестры милосердия». Дед не терпит шороха выглаженных белых медицинских халатов! Как тигр, бросается дед к двери и преграждает путь Елене.
– Сними немедленно этот халат! – выталкивает ее дед своим большим телом в коридор и захлопывает дверь перед ее носом.
– Но, дядя Яков, – заикается Елена, – врачи приказали, чтобы при нем была сестра милосердия.
– Ты хочешь, чтобы ему в голову прокралось подозрение, что он смертельно болен? Беги и переоденься в нормальное платье, чтобы оно радовало его взгляд.
Елена
– Как прошла ночь, дед?
– Отлично, девочка моя, отлично! – любовно касается дед ее щеки, – торопись к нему, девочка. Нет лучшего лекарства, чем вид такой красавицы, как ты. – И дед торопится к Фриде – выпить свой утренний кофе.
Щеки отца покраснели, ноздри расширились, подрагивают. Кровь усиленно пульсирует в жилах на висках. Отец сидит в постели, упираясь на ладони. Эдит складывает руки на груди, боясь шелохнуться. Господин Леви не спит. Он знает, что дочь рядом с ним, первая утром, когда он открывает глаза, и последняя вечером, когда она дает ему снотворное. Внешний мир, и все, что влекло ее туда, погрузился на дно ее души, как падающая звезда, за которой некоторое время тянется светящийся хвост.
– Не звони мне больше. Не смогу. Не приду. Больше я дом не покину, – отвечала она на увещания Эмиля и бесконечные его звонки.
Когда Шпац из Нюрнберга пришел к ним и открыл перед ней свой блокнот, в сердце ее ничего не шевельнулось, все рисунки были словно из иного чуждого мира, в ворота которого она не собирается стучать.
Отец не спит, и дочь кладет свою мягкую прохладную ладонь на его горячую руку. Легкое выражение покоя пробегает по его лицу. Он погружен в состояние притупленности чувств, какое бывает у человека под влиянием сильных наркотиков. Пытается отереть пот, но руки его слишком слабы, и затемнено сознание. Беззвучный вздох вырывается из его уст. Глаза его раскрываются, глядя на стакан на столе. Эдит понимает намек, и ваткой вытирает ему сухие посиневшие губы. Теперь глаза его обращены к окну, и Эдит поднимает жалюзи. Отец закрывает глаза, яркий свет приносит ему боль и подчеркивает следы болезни на красивом лице. Эдит задергивает занавеси, и свет несколько тускнеет. Отец снова открывает глаза. Он улыбается дочери улыбкой доброго утра, и эта улыбка на посиневших губах пугает дочь. Хорошо, что в этот миг вошла Елена. Обувь ее проста и разношена. Коричневое платье бесформенно, лишено всяческих украшений. Только на шее что-то поблескивает.
– Температура у нас упала, дядя Артур, – провозглашает она во весь голос, – здоровье улучшается, – и термометр уже торчит у него во рту.
– Я ведь была права, дядя Артур, температура у нас упала, – ликует ее голос и возвращает господина Леви из смутного мира в реальность светлой комнаты, – а теперь Эдит принесет нам завтрак.
В кухне Фрида стоит у плиты. Питание господину Леви она готовит, как говорится, своими руками. Сохранение режима в доме возложено на Фердинанда. С момента, как нога его ступила на порог этого дома, парень точно знал, чем ему здесь заниматься. Свои обязанности он исполняет с преувеличенным рвением и даже весьма успешно. А дел в доме в эти дни – уйма, ибо все те, кто в обычное время приглашались в дом стирать, гладить и заниматься множеством других услуг, больше не приглашаются, и все это возложено на Кетхен, Эмми, старого садовника, и Фердинанд командует всеми ими. Он мобилизует себе в помощь кудрявых девиц, заботится о салфетках для всех жильцов дома, сидящих за завтраком. Дети еще спят. Все за столом молчат, говорит лишь Фрида у плиты.
– Уважаемый господин, я спрашиваю вас, как это я открою двери сорока детям, которых приглашает Иоанна на свой день рождения? Как это можно сделать, уважаемый господин? Кому на пользу эта суматоха и шум, который они здесь поднимут?
– Отец просит, чтобы отпраздновали день рождения Иоанны, – обрывает Эдит обвинения Фриды. Она почти неслышно вошла в кухню, села к столу, налила себе кофе. Кухарка Эмми, Кетхен и старый садовник, хлопочущие в кухне, приблизились к столу.
– Температура у него упала на несколько градусов, – сообщает Эдит.