Смерть отца
Шрифт:
– Когда мы с Моникой в ближайшие месяцы, как я надеюсь, уедем, то передадим старое здание и все земли под этими зданиями организации «Халуц», чтобы они организовали здесь ферму и школу для подготовки пионеров по освоению страны Израиля, как и полагается пионерам – халуцам.
Александр поднимает бокал вместе с Габриелем и Моникой:
– Это отличное решение, – говорит он, глядя поверх бокала на Гейнца.
«Вот, сейчас время спросить Габриеля Штерна о причинах продажи акций и намерениях оставить дело», – размышляет Гейнц и присоединяет свой бокал к остальным трем, прокашливается, намереваясь
– Вчера я был свидетелем уже нашумевшего скандала, который затеяли нацисты против молодого куплетиста-еврея.
– Господин, вы были свидетелем скандала, который поднялся из-за нашего Аполлона? – поворачивает Гейнц к нему голову.
– Нашего? Почему нашего?
– Он друг нашего дома. Семья наша очень огорчена этим случаем. Мы уверены, что он в жизни не держал пистолет в руках. Мы ищем возможность ему помочь.
– Кто этот парень?
– Известный куплетист.
– Но кто он? Откуда? Из какой семьи?
– Не знаю, господин Розенбаум, – сам удивляется Гейнц тому, что ничего не знает о своем друге Аполлоне. – Я не очень-то интересовался его домом и родителями. Он никогда их не упоминал. Единственно, я знаю, что он прибыл в Германию из Польши после войны.
– Как вы зовете вашего друга, господин Леви?
– Аполлон.
– В газете напечатано другое имя.
– Да, конечно. Настоящее его имя Ицхак Меир, – говорит Гейнц.
– Да, – говорит Александр, – положение у него неважное.
– Господин Розенбаум, – взволнованно говорит Гейнц, – почему вы полагаете, что положение его неважное?
– Мой друг Александр опытный адвокат, господин Леви, – вмешивается Габриель в разговор, – и разбирается в судебных вопросах.
– Такие случаи всегда очень запутаны, – объясняет Александр, – все же нашли в его кармане пистолет и на нем отпечатки его пальцев.
– Но ведь Аполлон говорит, что не знает, как попал в его карман пистолет.
– Если будет найден свидетель, который видел того, кто стрелял, господин Леви? Вы полагаете, что такой человек найдется? В эти нервозные дни перед выборами?
– Нет, – говорит Гейнц, – не найдется.
– В этом все дело, – говорит Александр, наливая себе вино в бокал.
Слуга приносит мясное блюдо.
– Господин Розенбаум, извините, если я задам вам вопрос. Могли бы вы взять на себя защиту моего друга Аполлона?
– Г-м-м… – Александр выпрямляется. Пристально всматривается в Гейнца. Снова охватывает Гейнца ощущение, что этот человек касается впрямую его души, как бы намереваясь что-то ему объяснить, чего Гейнц понять не может.
– Если бы вы пришли ко мне в офис, господин Леви, я бы вообще не колебался. Наша профессиональная совесть обязывает защищать любого человека, какое бы мерзкое преступление он не совершил, ибо всегда есть человеческая сторона, которую можно использовать в пользу обвиняемого. Закон это знает, господин Леви. Но… есть формальная и неформальная сторона закона. Вы обращаетесь ко мне с этим вопросом в присутствии принимающих нас чудесных хозяев, – кивает Александр в сторону бледной Моники, которая тут же порозовела. – Тут я могу отнестись к неформальной стороне закона. Господин Леви, без особого желания я бы взял на себя защиту вашего
И, несмотря на то, что трапеза еще не завершилась, Александр складывает белую салфетку, только для того, чтобы отвести взгляд от смущенного молодого человека, затем приветливо спрашивает:
– Почему вы обращаетесь ко мне с этим вопросом, господин Леви?
– Утром мой отец позвонил адвокату-еврею, из самых известнейших в Берлине. Просил его взять на себя защиту нашего друга. Адвокат отказался, объясняя свой отказ тем, что не будет защищать человека из восточной Европы, по имени Ицхак Меир, который еще имеет сегодня наглость выходить на сцены Германии и усиливать антисемитизм в этой стране.
– Ага, – говорит Александр и втыкает ложечку в порцию торта, поставленную перед ним.
– Ага, – говорит Габриель и вытирает салфеткой губы.
Молчание воцаряется за столом. Слышен лишь звук помешиваемого кофе. Солнце ложится косыми полосами на скатерть. Александр отпивает кофе, и обращается к Гейнцу:
– Господин Леви, я еще изучу дело вашего друга-куплетиста.
– Александр, – говорит Габриель другу, – с какой целью ты приехал в Германию?
– Чтобы защищать права еврейства Германии в эти дни.
– Защищать права германского еврейства? – изумляется Гейнц, – Неужели ему грозит опасность?
Александр, Габриель и даже тихая Моника, всегда столь сдержанная, смотрят на Гейнца с нескрываемым изумлением.
– Господин Леви, – спрашивает Габриель Штерн, – вы что, действительно не ощущаете опасности именно еврейству Германии? Настали трудные дни, господин Леви.
Гейнц забыл всю длинную речь, которую приготовил, все хитрости, которыми хотел выпытать у Габриеля причину продажи акций, и спрашивает прямо:
– Господин Штерн, я приехал к вам с намерением спросить, правда ли, по слухам, распространившимся в деловом мире, что вы собираетесь отойти от всех ваших дел и продаете семейные акции? В чем причина такой неожиданной распродажи?
– В этом заключена вся короткая деловая беседа, ради которой вы сюда приехали, господин Леви?
– Да, господин Штерн.
– Господин Леви, причина того, что я оставляю все мои дела, одна-единственная. Но это не деловая беседа. Дела мои в последнее время весьма успешны. Мы выпускаем сейчас патронные гильзы. Да, дела мои расширяются и будут еще более расцветать. Но, господин Леви, у меня вовсе нет желания ждать, пока меня вышвырнут из преуспевающего предприятия моих предков.
Губы Габриеля резко сузились. Глубокие морщины вокруг рта сильнее выделили острый нос и ужесточили лицо.
– До такой степени, вы полагаете, господин Штерн, ужасно положение в Германии?
– Господин Леви, я не полагаю. Я знаю. Намерения ведущих деловых людей Германии я отлично знаю. Быть может, и появится у нас большой государственный муж, докажет свою силу и будет крепко стоять против намерений магнатов. Но так как в данный момент я не вижу такого мужа, которому верю, то я верю намерениям деловых людей, которые, кстати, их и не скрывают.