Смерть пчеловода
Шрифт:
Странное дело, я заговорил с нею буквально сразу же, как только вошел в купе, причем не отрывая глаз от книги, которую достал из портфеля, заговорил о неудобных вагонах в этом поезде, о железнодорожном расписании, о спальных вагонах до Осло и Бог весть о чем еще, но ни разу не поднял глаз от книги — вот что удивительно. Я оживленно говорил и одновременно продолжал читать.
Только когда поезд остановился в Кунгсенгене и я решил выйти в коридор, чтобы взглянуть, где мы, собственно, находимся, — только тогда я увидел ее.
Она… как бы это сказать — от нее веяло материнским теплом. На первый взгляд ничем не примечательная
А потом, в Энчёпинге, когда я сообразил, что в такую поздноту до Тилльберги уже не добраться, и после едва ли секундного колебания согласился на ее незамедлительное и любезное предложение, несмотря на поздний час, подвезти меня на машине — она была младшим врачом в энчёпингской больнице и привыкла бодрствовать в самое неподходящее время, — потом столь же скоропалительное решение не уезжать из Энчёпинга, потом поцелуи, и ласки (банальная история, да нет, вовсе не банальная), и ощущение, что ты во власти чего-то совершенно неведомого, что ты меняешься, и, наконец, удивительное чувство полнейшего покоя.
Словно очутился в родном доме.
Хотите верьте, хотите нет, но прежде чем я увидел ее снова, прошла вся весна, хотя мы жили милях в шести-семи друг от друга. В этом было что-то от расточительства или от расточительного ощущения богатства.
Зато мы звонили друг другу по телефону, поздно вечером, рассказывали обо всем, что случилось за день, писали друг другу письма, вполне деловые коротенькие письма, а иногда шуточные.
Скоро я знал по именам всех младших врачей и сестер и даже наиболее интересных пациентов у нее в отделении, а она знала почти обо всем, что происходит у меня дома. Но дома у меня происходило не очень-то много.
Оттого что я так близко соприкасался с другой жизнью, происходившей в совсем другом месте и в совсем другом окружении, собственная моя жизнь как бы удвоилась, а быть может, я, сам того не сознавая, всегда стремился именно к такой вот двойной жизни.
(Всегда подозревал, что решения всех проблем находятся где-то между моей и другой жизнью.)
Возможно, тем бы дело и кончилось и само собой сошло бы на нет. Ну переспали один раз, и ладно. Такое случается, в одних жизнях чаще, в других — реже. Мы провели вместе одну ночь, и это было прекрасно, я испытал покой, вполне вероятно, она и поступила так в первую очередь с намерением успокоить меня. Тем все могло бы и кончиться.
Но ее глаза о чем-то мне напомнили. Попросту что-то во мне разбудили.
Разбудили ощущение, что в жизни есть что-то невероятно важное, но я все время упускал это из виду. (Банальная история, да нет, вовсе не банальная.) Я обнаружил в себе самом нечто такое, о чем даже не подозревал. И оттого жизнь наполнилась новым смыслом, как бы началась сначала.
И конечно же, тут я допустил весьма знаменательную ошибку — рассказал обо всем Маргарет.
(Конечно, можно бы сказать, что со временем это стало неизбежно, ведь я был не в состоянии убедительно объяснить,
Я ожидал от нее чего угодно, только не радости. А она обрадовалась. Обрадовалась и почувствовала облегчение, будто у нее гора свалилась с плеч.
— Пригласи ее как-нибудь к нам, — сказала она об Анне. — Ей наверняка хочется посмотреть, как тут у нас, в горах. Пускай заедет как-нибудь летом. Машина у нее есть?
Конечно, это было начало конца, хотя я тогда даже не догадывался об этом.
Я пригласил ее однажды в июне, в воскресенье. День выдался на редкость погожий. Я встретил Анну на станции.
— Озеро удивительно красивое, — сказала она. — Я и не представляла, что оно такое большое.
— Ужасно рад снова видеть тебя.
— Не знаю. Я чувствую себя не слишком уверенно.
— Почему люди непременно должны вести себя как в романах? — воскликнул я.
— Гм, пожалуй, ты прав, — сказала она.
Так странно — видеть этих двух женщин рядом: Маргарет, маленькая, худая, холодновато-сдержанная, и Анна, по-матерински уютная, серьезная, озабоченная, словно пришедшая навестить пациента. Друг о друге они не знали ничего, единственное, что их объединяло, был я.
Первые две-три минуты обе, похоже, слегка конфузились. Ничего не выйдет, думал я. Опасный будет денек, скорей бы уж он кончился. Безумная затея, не иначе меня черт попутал!
Как я уже говорил, было лучезарное воскресное утро в июне 1970-го. Вокруг раскинулся Вестманланд. От далекого лесного пожара в синих лесистых горах где-то на севере слабо тянуло пряным запахом дыма (вблизи лесные пожары пахнут удушливо и крайне неприятно, а в отдалении, уже в нескольких километрах, их запах становится пряным, ароматным).
Легкий ветерок веял над озером Оменнинген, рябил воду. На северо-западе виднелись ржавые копры заброшенных рудников, ведь с тех пор, как фрахт африканской руды сильно подешевел, разработка нурбергских месторождений стала невыгодна. На севере, над сталелитейным заводом в Трюммельсберге, поднималось багровое дымное облако. С юга, от Канала и всей озерной системы, доносился треск лодочных моторов — по длинному водному тракту сновали катера.
В это время года здешний край внезапно оживает и буквально кишит народом. Тому, кто видел зимнюю тишину и покой, не верится, что места те же самые. Ведь ближайший сосед — далекий огонек в окне, километрах в шести, на другом берегу озера.
К югу — полоса все более обильных озерами, все более болотистых лесов, отделяющих нас от Меларенских равнин, Рамнес и тамошняя церковь с ее необычным, похожим на луковицу куполом, Рамнес, куда мамин брат, бедный забулдыга дядя Кнутте, так и не вернулся, когда вздумал в проливной дождь ехать на велосипеде через лес за выпивкой в Вестерос[4]; вблизи Сёрстафорса и Кольбека, у черной спокойной реки Кольбексон, в конце концов открывается равнина, в этих местах памятной осенью после второй мировой войны скиталась вместе со старым, слепым, бородатым бродягой моя несчастная романтичная тетка Клара, бедняжка влюбилась в него без оглядки и вскоре умерла от воспаления легких. Странное у нас семейство. И поступки у нас у всех странные.