Смерть перед Рождеством

Карлссон Кристоффер

– Потому что… – Я задумался. – Я не умею делать ничего другого… не хочу и не могу… Потому больше у меня ничего нет.

– А Сэм? – Он приблизил лицо, глядя мне в глаза. – Разве ее у тебя нет?

– Нет.

– Я полагал, вы вместе…

– Это не так.

Грим кивнул.

– Но ты понимаешь, что не сможешь вернуться в полицию, пока не покончишь со всем этим… или, – он поморщился, и на его лице проступило подобие улыбки времен нашей стародавней дружбы, – пока не убедишь их в том, что покончил… С учетом твоей истории, я имею в виду.

– Не

уверен, что у меня это получится.

– А ты пытался?

– Нет.

– Тогда, может, стоит?

– В любом случае это только мое дело. Если я прибегну к помощи со стороны, они могут заметить. И, с учетом моей истории, как ты сказал… меня уволят из полиции. Я не могу так рисковать.

– Тогда действуй один. Тебе предстоит пережить момент истинного освобождения, если получится.

Я вгляделся в его лицо.

– Зачем мы об этом говорим? Единственная причина – твоя очередная попытка ткнуть меня носом в грязь. Потому что это единственный вред, который ты можешь сейчас причинить мне.

– Ты ни черта не понял. – Грим затряс наручниками, цепи на них зазвенели. – Сейчас я с большим удовольствием двинул бы тебе в физиономию, если б мог.

* * *

Парк в окрестностях университета красив и в декабре. А вот Южный корпус оставляет ощущение замаскированной психбольницы. Это девятиэтажное здание, неопределенного, точно застиранного, бледно-голубого оттенка. Я поднимаюсь ко входу в большой компании студентов, пребывающих, судя по всему, в одинаково мрачном настроении. Коридоры поражают тишиной. Молодые люди с тяжелыми рюкзаками встречают меня подозрительными взглядами. У многих в руках – пластиковые чашки с кофе. Стены завешаны политическими плакатами антифашистской демонстрации, поверх которых красноречивые надписи черной краской: «Левые – свиньи!», «Убирайтесь, коммунистические шлюхи!». Последняя, впрочем, перечеркнута. Над ней начертана другая: «Умрите, нацистские свиньи!»

Институт социологии располагается на девятом этаже Южного корпуса. По пути я покупаю чашку кофе – кажется, лишь для того, чтобы хоть что-то держать в руке. В коридоре института светло и тихо, как в какой-нибудь бюрократической конторе. Двери плотно закрыты, кроме одной, за которой сидит директор института префект Марика Францен.

– Лео Юнкер, полиция, – представляюсь я.

Она оборачивается, в глазах – удивление.

– Простите, – спешу добавить.

– Но я…

– Нет, нет… ничего страшного.

Она быстро оглядывает меня с ног до головы. Потом поднимается навстречу, протягивает руку.

– Прошу вас, входите.

Из подключенных к компьютеру динамиков гремит гимн Лючии. Марика Францен небольшого роста, темноволосая. У нее узкое лицо, большие очки и маленький нос картошкой. Смотрится забавно.

– Я должен задать вам несколько вопросов. Речь пойдет о Томасе Хебере. Вы, конечно, знаете, что с ним случилось?

– Да, – отвечает она, прикручивая звук, а потом отключает динамики совсем. Глаза у Марики пронзительные, карие, взгляд сосредоточенный, серьезный. –

Я слышала. Это ужасно, я ничего не понимаю… Присаживайтесь, пожалуйста.

В углу комнаты – уютный диванный уголок. Я располагаюсь в одном из кресел. На столе рядом с бумажной кипой стоят бутылка коньяка и две рюмки. На одной из них – следы губной помады.

Подозрительно косясь, Марика убирает бутылку и рюмки в шкаф. Краснеет.

– Расслабились вчера с коллегой, – объясняет она. – У нас было долгое совещание.

– Когда именно было совещание? – спрашиваю я.

– Начали в пять, закончили около восьми.

Она присаживается на край дивана напротив. Смотрит так, будто в любой момент ожидает, что я пролью свой кофе и испорчу ей диван.

– Томас тоже участвовал? – спрашиваю я.

– Оставался до самого конца. Его дверь стояла приоткрытой, и я видела его после заседания.

– Во сколько он ушел?

– Я спросила, не собирается ли он домой; было достаточно поздно. И он ответил, что нет. Якобы у него назначена встреча с кем-то в половине одиннадцатого, поэтому он остается.

– В половине одиннадцатого, – повторил я, вынимая блокнот. – И вам известно с кем?

– Нет. Но, учитывая, что Томас проводил полевые исследования, можно предположить, что это был кто-то из его респондентов.

– Полевые исследования?

– Да. Когда исследователь собирает эмпирический материал, опрашивает людей или проводит наблюдения, мы называем это полевыми исследованиями.

– Что же исследовал Томас?

– Социальные движения.

– Что это?

Марика забрасывает одну ногу поверх другой.

– Это сложное понятие. В любом случае речь идет о неких социальных группах, сетях или организациях, которые занимаются общей деятельностью. То есть в центре внимания группы, не отдельные люди.

– Такие как AFA, например?

– Именно как AFA.

Ее глаза вспыхивают, но в следующий момент Марика зажимает ладонью рот, как будто сказала лишнее. Возможно, просто пытается сосредоточиться.

– Это щекотливая тема, – замечает она. – Социальные движения часто возникают как протест против общественного порядка.

– То есть речь идет о политических группах?

– Не обязательно. Помимо прочего, ответ зависит от того, что понимать под политикой. Что касается Томаса, его интересовали автономные социальные движения: с одной стороны, такие группы, как «Революционный фронт» или AFA, с другой – националистические вроде «Шведского сопротивления».

– То есть «правые» и «левые»…

– Можно сказать и так. Шведский совет по научным исследованиям выделил Томасу деньги на изучение взаимодействия различных социальных движений, в первую очередь с противоположными позициями, то есть конфликтующих.

Страница в моем блокноте все еще чистая. Я «стенографирую»: «Левые – правые», «AFA» – ставлю знак вопроса. Во внутреннем кармане звонит телефон. Я не глядя отменяю вызов. Надеюсь, это не Сэм.

– Хочется спросить, чем все это его так заинтересовало.