Смерть ростовщика
Шрифт:
Усевшись там на мраморной плите у входа в банк, Кори Ишкамба стал ждать прибытия управляющего из Кагана. Ему не терпелось получить от него «достоверные и радостные вести», добиться увольнения неблагодарного интригана-переводчика, так открыто высказавшего свою вражду к великому императору...
Было восемь часов, а управляющий из Кагана почему-то все не приезжал... Пробило девять, о нем по-прежнему не было ни слуху, ни духу. Не появлялись и другие служащие... Сердце Кори Ишкамбы сжималось. Ему казалось, что вот-вот разорвется у него грудь и сердце выскочит наружу.
Десять часов...
«Интриган-переводчик пришел бы, что ли, хоть от него только дурное и слышишь! Пускай врет, обманывает меня из озорства – все равно скажет что-нибудь. Узнаю, что меня ждет! Чем медленно сгорать, как мелкая тлеющая солома, уж лучше вспыхнуть пламенем, сразу сгореть!!!» Но и тот не шел...
Сердце Кори Ишкамбы то замирало, будто совсем останавливалось, то сбивалось с ритма, то начинало стучать так сильно, что он сам слышал его удары...
И дышать стало труднее, иногда горло перехватывало, и он не мог вздохнуть, его бросало в жар, он еле стоял на ногах. Думая, что станет легче, Кори Ишкамба попробовал встать, но голова закружилась, в глазах потемнело, он пошатнулся и чуть не упал… Прислонившись к стене, он два раза с усилием вздохнул. Стало немного легче.
Несколько придя в себя, отдышавшись, он вытащил из-за пазухи часы и, открыв крышку, увидел, что стрелки приближаются к двенадцати. Он не поверил или не хотел верить, что уже так поздно. «Наверно, мои часы спешат», – подумал он, успокаивая сам себя. Желая увериться в этом, спросил у прохожего:
– Сколько времени?
Тот, не останавливаясь, только замедлив шаг, вынул из внутреннего кармана часы и подтвердил:
– Двенадцать!
Кори Ишкамба понял, что его часы не только не спешат, но даже отстают немного, и впал в отчаяние, но тут же у него мелькнула слабая надежда, и он подумал: «А может, управляющий банком заболел, или его лошадь сломала ногу, или же что-нибудь случилось с его фаэтоном и сегодня он не смог приехать в город, а может, просто задерживается...».
«Хорошо, – подумал Кори Ишкамба, – уже двенадцать часов, но не видать ни управляющего банком, ни его сотрудников. Уже время полуденной молитвы и отпевания покойников в молельне Диванбеги. Что толку стоять здесь?
От этого одни убытки – не попаду на похороны я останусь без йиртиша, который смогу получить там. Глупо потерять и то и другое. Хватит и того, что я лишил себя плова у одного из моих жильцов, прождав тут все утро...» Решив так, Кори Ишкамба направился по цементированной дорожке мимо банка в сторону Лабихауза Диванбеги. Однако, пройдя два-три шага, остановился и подумал: «Лучше я спущусь через мануфактурные ряды – оттуда можно издали заметить едущих из Кагана. Вдруг я все же встречу управляющего или служащих банка и узнаю что-нибудь утешительное».
Рассуждая так, Кори Ишкамба свернул вправо, спустился через мануфактурные ряды и пошел прямо на восток, стараясь разглядеть тех, кто двигался ему навстречу со стороны Кагана. Дорога была запружена лошадьми, ослами, арбами, фаэтонами и пешеходами. Но не было среди них четырехколесной рессорной банковской линейки, запряженной в тройку лошадей, на которой служащие банка, в сопровождении вооруженной охраны, возили мешки с деньгами.
Кори Ишкамба дошел до здания аптеки, расположенного напротив входной двери в мечеть Диванбеги. Там на мгновение остановился и снова (наверное, в сотый раз) окинул внимательным взглядом дорогу из Кагана. Нет, тех, кого он искал, по-прежнему не было...
Крытые ряды кончились. Дальше начиналась размытая после недавнего дождя немощеная улица. Все же Кори Ишкамба не вступил под своды мечети. Он еще надеялся дождаться появления желанного фаэтона и потому пошел дальше. При каждом шаге нога чуть не по колено увязала в грязи, а когда он вытаскивал ее, спадала кожаная калоша, и всякий раз приходилось вытаскивать ее из густой грязи и снова надевать.
Вот так, тяжело дыша и отдуваясь, падая и поднимаясь под брызгами слякоти из-под копыт лошадей и колес арб, Кори Ишкамба добрался до рядов по продаже мыла у Хауза Диванбеги. Здесь он остановился, окинул взглядом клеверный базар и снова внимательно оглядел всю хорошо просматриваемую отсюда улицу, откуда должны были проезжать каганский транспорт и люди. Тех, кого он ждал, все не было.
Уже входя в мечеть Диванбеги, потеряв всякую надежду, Кори Ишкамба бросил последний взгляд в сторону базара и не поверил своим глазам; вдали показалась длинная четырехколесная повозка, застрявшая между арбами, скопившимися на дороге. Кори Ишкамба протер глаза рукавом халата и еще раз внимательно посмотрел туда: зрение его не обманывало, сомнений не было – у базара действительно стояла длинная повозка, ничем не отличавшаяся от той самой, на которой банковские служащие возили из Кагана деньги. И лошади были такие же – черные, крупные. Правда, в банковскую повозку запрягали тройку, а в эту была запряжена пара, но Кори Ишкамба тут же нашел объяснение:
«Наверно, с третьей лошадью что-нибудь случилось, потому сегодня и запрягли двух...»
Но повозка не могла быстро подъехать, а Кори Ишкамба отсюда не мог разглядеть, сидят ли в ней служащие банка, везут ли они деньги. Путь повозке преградили высокие двухколесные и довольно широкие встречные арбы, которые в Бухаре называли «колодкой улиц». Задиристые арбакеши ругались, поносили друг друга – ни один из них не желал уступать другому дорогу. За каждым выстроилась вереница других арб.
Кори Ишкамба устремился было навстречу – ему не терпелось скорее услышать хорошие вести, – но в этом месте грязь была так глубока, что перейти улицу было совершенно невозможно. Поневоле пришлось набраться терпения и, стиснув зубы, ждать, когда дорога освободится и повозка подъедет...
Одна за другой начали проезжать мимо Кори застрявшие арбы, подъехала и та четырехколесная повозка. Но, к его удивлению, в ней не оказалось ни банковских служащих, ни мешков с деньгами. Она везла покойника и санитаров. Повозка была больничная и везла на вскрытие труп какого-то внезапно умершего европейца.
Увидев это, Кори Ишкамба невольно вспомнил двустишие Абдуррахмана Джами [41], которое он заучил когда-то в детстве. Оно, как нельзя лучше, подходило к его теперешнему положению:
Повсюду пред очами и в моей душе больной