Смерть титана. В.И. Ленин
Шрифт:
У меня был план, который меня сильно занимал со времени моего ареста, и чем дальше, тем сильнее. Я давно интересовался одним экономическим вопросом (о сбыте товаров обрабатывающей промышленности внутри страны), подобрал некоторую литературу, составил план его обработки, кое-что даже написал, предполагая издать свою работу отдельной книгой, если она превзойдет размеры журнальной статьи. Бросить эту работу очень бы не хотелось, а теперь, по-видимому, предстоит альтернатива: либо написать ее здесь, либо отказаться вовсе.
Написать научный труд, не имея под рукой соответствующих материалов и пособий! В известной мере это напоминало игру в шахматы по памяти, когда в голове надо было держать десятки ходов, расположение фигур и их взаимодействие.
Я старался свой план сделать как можно более конкретным. Он должен был стать понятным не только для меня, но и быть осмыслен моими помощниками, от которых требовался еще и творческий подход. Для работы мне было необходимо около тысячи книг: в основном это статистические губернские отчеты, доклады разнообразных экономических комиссий и обществ. Когда я однажды представил эту груду книг, всю сразу, возвышающейся в углу
В первом письме из тюрьмы также писалось, скорее даже не для товарищей, а для просматривающего чужие откровения постороннего глаза, что литературная деятельность в тюрьме не запрещена и что об этом я специально справлялся у прокурора, и писал я также, что хорошо бы подобрать какого-нибудь швейцара, посыльного, мальчика или дворника, которые, за плату разумеется, станут аккуратно приносить эти книги в тюрьму. Конечно, я знал, что займутся этим не какие-нибудь дворники, а мои сестры, товарищи по кружку, Надежда Константиновна и вмешается обязательно сюда, не щадя своего здоровья, моя мать.
Это письмо было далеко не коротким, и цензор наверняка заскучал, читая о весьма почтенных ученых материях. Но ведь, кроме этого письма, был еще и список литературы, который сюда прилагался. Здесь была особая моя надежда на до одури скучающего цензора. Я многозначительно оговаривался, что, приводя авторов и названия книг по памяти, могу ошибиться. И даже ставил вопросительный знак возле названий, вызывающих якобы особое сомнение. Я так надеялся и не без, как выяснилось впоследствии, резонных оснований, что на эти вопросики обратят внимание уже другие читатели. Меня, конечно, в тот момент значительно больше, чем необходимые мне книги, интересовало, кого из товарищей захватила царская метелка во время последних арестов. Поэтому-то в названия книг были довольно искусно вплетены партийные клички. А что, неплохо придумано? Я уже не очень точно помню все мои конспиративные пассажи, но вот, скажем, у Глеба Кржижановского была партийная кличка Суслик. Василия Васильевича Старкова в нашей среде звали ВеВе, а нижегородцев Ванеева и Сильвина называли Минин и Пожарский. Было партийное прозвище и у Надежды Константиновны — Рыба или Минога. Прозвище не обидное: внешне, даже в молодые годы, Надежда Константиновна была спокойна и даже холодна. Но я-то и близкие товарищи знали, сколько верности и надежности несет с собой этот холод, сколько внутреннего горения и душевного жара сосредоточено в ней. Поэтому в моем списке необходимых книг среди действительно важной для работы литературы стояли фантастические названия. Например: Mayne Rid «The Mynoga», «В. В. Судьба капитализма в России», Костомаров «Герои смутного времени», Брем «О мелких грызунах». Но цензор всего лишь надсмотрщик за явной крамолой. При чем здесь «мелкие грызуны» и «минога», которая, как известно гурманам, хороша под горчичным соусом? К чему в работе по экономике сведения о героях русской истории XVI века? Цензор не удосужился сопоставить текст моего письма, где я описываю свою работу, со всеми книгами, которые я прошу.
Оглядывая внутренним взором написанные мною книги, я всегда с благодарностью думаю о людях, которые мне помогали, и в первую очередь о близких мне женщинах. А что касается томища «Развитие капитализма в России» — они его просто вынесли на своих несильных плечах. Мама, мои сестры, Надежда Константиновна. Между прочим и физически: книги мне в тюрьму поступали пудами. Я не говорю о том, что весь с лишним год тюремного заключения меня хорошо кормили. Один раз я даже, помнится, написал, что в камере у меня скопилось невероятное количество хлеба.
Когда я много позже вспоминал, в среде ли товарищей или среди родных, о тюремных месяцах и моей работе, то неизбежно слышал различные цветистые истории, которые развились из крошечных реальных эпизодов. Я действительно написал в тюрьме «Проект программы социал-демократической партии» молоком между строк какой-то книги. Перо в молоко — и пишешь. Потом программу «проявили» теплом свечи или керосиновой лампы и в целях конспирации снова переписали симпатическими чернилами. Любопытно, что один такой переписанный экземпляр оказался между строк статьи некоего Чугунова «Шейное ребро у человека с точки зрения теории эволюции» в журнале «Научное обозрение». Я сам как-то, разбирая собственные документы, пронумеровал исписанные страницы карандашом, заложил в конверт и написал: «Старый (1895 года) проект программы социал-демократической партии». И вот возникла смешная легенда, будто бы я делал из разжеванного хлеба специальные чернильницы, и когда надзиратель заглядывал в камеру, немедленно отправлял чернильницу в рот. За «сеанс» будто бы заглатывал чуть ли не до сорока таких «чернильниц». Слышу, что жандарм шевелится возле глазка в камеру, и сразу глотаю. А вы попробуйте налить молоко в хлеб, и что получится? Все на самом деле было и сложнее, и обыкновеннее. И вообще, техническая сторона любой интеллектуальной работы проще, чем ее умственное содержание. Такова была и работа над «Развитием капитализма в России». Такое можно поднять и сотворить только в юности.
Я сейчас с невыразимым страхом вспоминаю все огромное поле этого многостраничного труда. Но здесь, повторяю, надо иметь в виду и мою молодую трудоспособность и честолюбие. Я тогда поставил перед собой гигантскую задачу. Борьба с народничеством уже заканчивалась, ограничившись окопными стычками. Противник был деморализован, его дело переходило к так называемым легальным марксистам, во главе которых стоял мой старинный приятель Струве, но нужен был последний массированный удар и зачистка пространства. Для этого необходимо было дать цельную картину нашей действительности как определенной системы производственных отношений, с неизбежной эксплуатацией и экспроприацией доходов
Потом мои не очень многочисленные товарищи по партии будут спорить по существу моих выводов, а «теоретики», которые неизбежно после Октябрьской революции появятся из бывших богословов и историков, скрупулезно примутся отыскивать, чем я обогатил марксистскую теорию; но вначале была невероятно тяжелая, как у землекопа, черновая работа и — признаюсь! — честолюбивое желание кое-что присовокупить к теории Маркса.
Дело в том, что моя книга «Развитие капитализма в России» вышла — забегаю вперед, в следующую главу, в ссылку — через пять лет после того, как Энгельс посмертно опубликовал третий том Марксова «Капитала». В своем предисловии Энгельс писал, что его покойный друг долго, тщательно и в подлинниках — заметим это — изучал экономику пореформенной России — обратим внимание и на этот факт! Можно сделать предположение, что Маркс именно на примере России собирался развивать свои взгляды на эволюцию капитализма в сельском хозяйстве. В плане научного материала Россия, с ее разнообразием форм землевладения, в разделе о земельной ренте этой не осуществившейся работы Маркса должна была играть ту же роль, что при исследовании промышленного капитала играла в первом томе Англия. Втайне я всегда думал, что моя работа переосуществила этот замысел великого экономиста. Это все стало определяться в дальнейшем, а тогда, в момент замысла и написания книги, мною владело желание только доказать свою правоту.
Определенно при рождении мне повезло с родителями. И хотя отец наградил меня предрасположенностью к той болезни сосудов, от которой я, если не сейчас, то умру позже, они оба, и отец, и мать, отличались чувством долга, усидчивостью и колоссальной работоспособностью.
Когда в камере петербургской тюрьмы я остался один на один со своим планом, меня охватило отчаяние. Огромная книга стояла перед моим внутренним взором. Книга-монстр с таблицами, выкладками, примечаниями, обширным научным аппаратом, отсылками к художественной литературе. Сумею ли я выполнить задуманную, а тогда казавшуюся безбрежной, работу? Как уже имеющий некоторый опыт политический писатель, я знал, что книга получается лишь в том случае, если ее задуманный образ в конце концов совмещается с тем, что ты смог сделать. А замысел такого масштаба меня еще никогда не посещал. Здесь нужны были не только терпение, мысли и факты, но и определенное писательское мастерство. Значит, будем учиться во время работы. Но смогу ли? И тут я вспомнил о бюргерской пунктуальности своих немецких предков, о поразительной выносливости и терпении моей матери и для себя решил: не будем волноваться, я это сделаю. Каждый день, день за днем, неделя за неделей, безо всяких светских и церковных праздников, пунктуально, глава за главою, параграф за параграфом, под мягкую поступь по коридору надзирателя, распределив свой распорядок между работой, сном, гимнастикой, которая должна была поддерживать тело, которое в свою очередь должно было поддерживать дух. Мы из царской тюрьмы сделаем ловушку для царского самодержавия. Пока мы не можем потягаться с ним в силе, так померяемся в интеллекте. А на ночь в своей камере, которую мы превратим в рабочий кабинет, чтобы не сойти с ума, мы будем на сон грядущий читать художественную литературу.
И все-таки, как я об этом мельком говорил, мне приходилось отрываться от этой захватившей меня целиком работы. Необходимо было срочно написать проект программы. Тот самый, самый первый в русской социал-демократии, оказавшийся потом на шейном ребре эволюции. Объясню, объясню…
Да, начинать новую работу, когда внутренне нацелился на работу другую, не очень ловко. Становятся общими аргументы, факты, и мысли переходят из одной работы в другую, но это в том случае, если ты имеешь дело с вещами недодуманными. Необходимость написать «Развитие капитализма в России» и необходимость создания «Проекта программы» для меня были самоочевидны. Это лежало в ближайших планах, и мысленно я уже представлял обе работы в совокупности идей и их решений. Я представлял тяжелую сладость выписок из многочисленных источников и составления таблиц. Но работа над «Развитием капитализма» могла растянуться на многие месяцы, я мог заболеть, подвергнуться определенному тюремному гнету и вообще этой работы не написать. Следовательно, пока есть возможность, надо немедленно сформулировать выводы. А они были почти готовы: начиная свой революционный путь, разве я не ощущал хотя бы направления? Один человек — ничто, но собранные вместе люди уже способны противопоставлять себя грозной силе. Разве в конце концов несколько сотен воинов царя Леонида в Фермопильском ущелье не сумели противостоять целой армии персов? У нас была задача — этих самых современных персов «сковырнуть». Вскоре после моего ареста, уже в декабре, я начал писать программу. Я еще весь был в живой революционной борьбе, я еще доделывал то, чего не успел сделать на воле.