Смерть титана. В.И. Ленин
Шрифт:
Париж, Париж… Но я об этом уже писал. И все ли смог бы я даже из того, что видел, изобразить со своим специфическим «партийным» зрением и интересом? Здесь я отсылаю всех к художественной литературе. Она посещает театры и рестораны, ездит на прогулку в Булонский лес, живет миром красивых и больших страстей. Мои страсти были скромны и доступны. Я побывал на кладбище Пер-Лашез. Тогда, помню, очень сожалел, что приехал несколькими днями позже традиционного массового майского шествия горожан к кладбищу, чтобы почтить память расстрелянных здесь, у Стены Коммунаров. С одной стороны, массы народа, с другой — отряды полиции, предводительствуемые префектом. Парламентская французская «свобода» при блеске сабель и штыков. Но у нас-то, в России, открыто была невозможна любая форма политического инакомыслия!
Помню, что
Сжигало ли меня честолюбие, которое, как известно, лучше всего организует и обустраивает судьбу? Возможно, но это было честолюбие особого рода. Честолюбие человека, который задумался над судьбой Отечества и обладает уверенностью и страстью, чтобы попытаться это Отечество переделать. Я отчаянно копался в это время в себе, хотя все мои близкие утверждают и еще будут утверждать, будто мне это несвойственно. И понял, что обладаю именно страстью. Много я встречал людей, в том числе и в моем кругу революционеров и политических деятелей, которые были и умнее и, может быть, прозорливее, способнее, в отдельных случаях решительнее, писали и говорили лучше и талантливее меня, но у меня с юности, точнее, со смертью Саши, в душе кипела эта страсть спасти и благоустроить человечество. Это было стержнем моей души. А если и были ошибки, то это были роковые ошибки.
Что еще из этого периода? Описывать весь маршрут моего первого заграничного путешествия сейчас мне уже скучно. Там было недолгое житье в одном из швейцарских санаториев — надо было что-то делать с моим гастритом, который преследовал меня всю жизнь, выходить из затяжной слабости после воспаления легких в начале зимы — за этим официально, да отчасти и по существу, я и ехал, потом недолгое пребывание в Берлине, где я прошатался по рабочим собраниям. Поэтому я и говорю: страсть; меня мало что, кроме моих идей и проведения их в жизнь, интересовало. Каким-то магическим образом меня тянула к себе народная жизнь. В конце августа я писал матери что-то вроде подобного: «Берлинские Sehenswurdkeiten посещаю очень лениво — я к ним довольно равнодушен — и большей частью случайно. Да мне вообще шлянье по разным народным вечерам и увеселениям нравится больше, чем посещение музеев, театров, пассажей и т. п. Насчет того, чтобы надолго остаться здесь, я не думаю: в гостях хорошо, а дома лучше».
Пробираясь уже ближе к дому, я еще раз заехал в Швейцарию, потому что была договоренность с Плехановым о новой встрече. Мы слишком были заинтересованы друг в друге. И такая встреча состоялась в местечке Орион. «Деревенский» Плеханов оказался несколько другим, нежели недавний «городской». Сыграла ли здесь роль дивная, для русского глаза почти нереальная природа, мерцание в прозрачном воздухе снежных шапок Альп или то, что в этих долгих беседах и прогулках принимали участие еще несколько социалистов, приехавших из России, — значит, у Плеханова, любившего покрасоваться, были свои восхищенные зрители, — среди них и мой товарищ той поры Александр Потресов, но это был другой, веселый, искрометный, живой Георгий Валентинович. Он мастерски рассказывал о подполье 70-х годов и, мне показалось, чаще, чем к другим, обращался ко мне.
Если подытожить, то я мог бы сказать: сложились деловые отношения с Плехановым, сложились деловые и дружеские отношения с Аксельродом. Возникла договоренность, что группа «Освобождение труда» специально для России будет издавать сборник «Работник», в который, естественно под псевдонимами, будут присылать свои статьи российские социал-демократы. Для меня это было особенно важно, ибо в первую очередь я получал трибуну. Редактором «Работника» станет Аксельрод. Это тоже важно. Что-то забрезжило в объединении сил российских социал-демократов. Я уже тогда знал, что часто выигрывают сражения армии, превосходящие не числом, а умением, выучкой, дисциплиной, волей и дерзостью полководца. Надо было возвращаться домой.
Глава пятая. Часть вторая
Газета, не вышедшая из печати.
Книга,
Программа партии, которой еще не было.
Но если все закончится так, как переписка двух узников…
Мы все, так называемые старые большевики, завоевывали свое положение и авторитет не только своими статьями, книгами, революционной деятельностью, не только своими, часто рискованными, выступлениями на митингах и во время демонстраций, но и своими тюремными сроками. Здесь момент высшей пробы для революционера. И не надо говорить, что один удачлив, умел и точен в конспирации, а другой безрассуден и небрежен. Активная и настоящая, без показухи и имитаторства, революционная деятельность неизбежно ведет к тюрьме. Спросите любого революционера со стажем, и он вам ответит так же.
С ранних лет я занимался, если так можно сказать, теорией и, в силу необходимости, практикой конспирации. Кое-что я по этому поводу читал, подолгу и дотошно расспрашивал опытных и бывалых подпольщиков. Я всегда настойчиво напоминал своим товарищам о необходимости для революционера, человека, тотально недовольного порядком и мечтающего переделать жизнь, соблюдать определенные правила конспирации на улице, со знакомыми, да и в личной жизни. Можно привести за собой хвост, когда идешь на встречу с единомышленниками или на рабочее собрание, а можно по доверчивости или случайно сблизиться с легкомысленным человеком, который, не придавая этому никакого серьезного значения, легко разболтает услышанное. Еще хуже по неосмотрительности довериться провокатору. Все это может произойти и с самым опытным человеком. В этом жуткие издержки профессии. Отсюда — и самый опытный человек почти неизбежно должен оказаться в тюрьме. Назовите мне не сидевшего в тюрьме революционера, и я вам скажу: покопайтесь в его полицейском досье.
Именно поэтому все уже для себя решивший профессиональный революционер исподволь готовится к тюрьме. Он заранее знает, как поведет себя со следователем, готовит себя к неизбежным лишениям, заранее вырабатывает линию поведения с сокамерниками и новыми товарищами. Так крестьянин готовится к весне. Не было ни одного, наверное, революционера, который, попадая в тюрьму, не владел бы звуковой азбукой «перестука». Я припоминаю, как, перестукиваясь иногда через несколько камер, мы с товарищами играли в шахматы.
Опытный революционер знает также, чем он станет заниматься в неволе. Сколько наших товарищей выучили в тюрьмах и в ссылках иностранные языки, написали книги, приобрели огромные теоретические знания, стали специалистами в той или иной области.
Недоверчивость и умение в случае необходимости рискнуть — вот главный принцип, коли уж ты попался. Не раскиснуть в тюрьме, не потерять физического здоровья, сохранить свою личность — вот основная задача. Разве в противном случае состоялось бы столько дерзких побегов, сколько совершили многие из революционеров, в частности, большевики? Тюрьма для революционера — это не только место неизбежных лишений, но и место физической закалки, самопознания, интеллектуального труда, тренировки воли.
Правда, я рассуждаю о своем времени и о том периоде жизни Российской империи, когда она заигрывала с либерализмом. Для русского императора, для единственного в Европе самодержавного монарха, было важно, что подумают о нем его просвещенные европейские родственники. Иногда лоск слетал с сиятельных величеств, и тогда в Шлиссельбурге казнили совсем молодого, подающего огромные надежды в науке зоолога, или в Петербурге расстреливали и топтали лошадьми по высочайшему повелению прямо напротив царского дома вышедшую с хоругвями и иконами рабочую толпу. Или такую же толпу расстреливали в Сибири, на реке Лене. Мне еще придется вернуться в этих записках к фигуре последнего русского царя, прозванного в народе «кровавым», авторе двух самых грандиозных в Европе расстрелов безоружных людей. Цари — всегда мученики, им ставят памятники, на месте их гибели воздвигают кресты и церкви, а рабочие — в лучшем случае жертвы. Но как-то мы забываем, что эти жертвы — голодные люди, жертвы без прошлого и без будущего. А этого не следует забывать и сейчас, и стоит помнить через сто лет.