Смерть титана. В.И. Ленин
Шрифт:
Я презирал людей, которые уезжали с родины ради комфорта. Но тогда, накануне самой реальной, а не умозрительной ссылки, мы осознанно решили не уходить в эмиграцию, движению предстояло еще развиваться, надо было работать и тянуть лямку здесь. Если не мы, то кто же? Какая польза была бы для российского движения от нас, очень еще неопытных и политически не вполне подготовленных молодых людей, в Европе? Оружие нашей борьбы — это наша собственная квалификация, начитанность, понимание марксизма, поэтому ссылку надо использовать для пополнения своего теоретического багажа. Стремиться в Европу нам было рановато. В Европе сидели Аксельрод и Плеханов.
Все счастливо сложилось и с самой отправкой нас в ссылку! Дело даже не в том, что некоторым из нас разрешили ехать за собственный счет. Здесь опять мама,
Представляет ли современная публика, что такое отправка в Сибирь за казенный счет? Это длинная цепочка этапов, по которой прошли тысячи политзаключенных. Эта дорога народного страданья совершенно не случайно была упомянута во многих произведениях нашей отечественной литературы. Даже есть народная песня на стихи Некрасова о Владимирке, и у превосходного русского живописца Левитана есть картина с таким же названием. И не по владимирскому ли этапу шла вместе с политическими Катюша Маслова, героиня «Воскресения» Льва Толстого? «Столыпинский вагон» — это, как я уже сказал, изобретение более позднего времени: плод прогресса техники и следствие расширения массы «государственных преступников». «Столыпинский вагон» однако все же имеет отношение к моему рассказу.
Вступало в строй совместное детище российской монархии и народившегося российского капитализма — Транссибирская магистраль. В соответствии с веянием времени каторжан и политзаключенных начинали перевозить по железной дороге. Сплошное железнодорожное движение было открыто уже до Красноярска. Шла обкатка «процесса перевозки арестантов», и большинство моих товарищей, отправляющихся в ссылку, прошли ее. Здесь совмещалось «новое» и «старое». Всех арестантов сначала «накапливали» в Москве, в Бутырской тюрьме. Обычно эти сборы велись в «Часовой башне». Порой здесь скапливалось до пятидесяти политиков зараз. Вот это была конференция! Вот это был обмен мнениями и сведениями! Потом все отправлялись месить грязь на знаменитом тракте. Но тут уже наступила эпоха решительных нововведений, и как раз группу социал-демократов «на пробу» первой отправили в десятидневное путешествие в отдельном вагоне по железной дороге. К этому времени я, уже прибывший самостоятельно в Красноярск, там встречал своих товарищей. Вот тут и возникла удивительная сцена, о которой не лишним букет рассказать.
Мое путешествие было довольно комфортабельно и очень поучительно. Поезда тогда ходили не так быстро, как в дальнейшем, и огромную страну можно было изучать из вагонного окна в отчетливых подробностях. Мои визуальные представления накладывались на то, о чем я целый год читал и что конспектировал: статистические сборники разных губерний России. Так что же в сознании оставалось в виде ярких, запоминающихся образов? Отдельные картины быта или та социальная и статистическая подкладка, которая стояла за самобытной народной жизнью? Что я угадывал, вглядываясь на станциях в узоры человеческих отношений, в лица пассажиров первого и второго классов, в лица кочегаров, стрелочников, дорожных рабочих, крестьян и крестьянок, пришедших к поезду, чтобы продать нехитрый продукт собственного хозяйства: кринку молока, миску соленых грибов или жареного куренка? Что я угадывал: верность этих живых картин скучному статистическому тексту отчетов и сборников или новые веяния и тенденции нашей общей народной жизни?
Как хорошо помнится это мое замечательное путешествие по России! Я никогда не писал, как уже заметил, дневников. Эта сосредоточенная внутренняя работа отнимает, должно быть, много сил и времени от основной и глубинной. Но я всю жизнь писал, не особенно жалуя этот жанр, довольно много писем.
Так что же помнится теперь по истечении нескольких десятков лет? Цитировать ли мне все по памяти, или попросить кого-нибудь покопаться в архивах и найти мои письма к матери? Мама, вопреки всем правилам конспирации, которой я ее безуспешно учил,
Уж коли зашла речь о правилах конспирации, напомню их для будущих революционеров. Эти правила мы вырабатывали и формулировали, обмениваясь мнениями, с Мартовым, который раньше меня стал изучать науку нелегальщины. Во-первых, никогда не называть ни друг друга, ни отсутствующих членов организации — даже когда говоришь с глазу на глаз — их действительными именами. Во-вторых, никогда не писать своим товарищам по подпольной работе «невинных» писем. В письмах же шифрованных не упоминать имен. В-третьих, не ходить по улицам с какими-либо свертками, даже самого бытового содержания. Никогда на улицах не раскланиваться со своими товарищами. Даже не бросать приветственных взглядов. Все это может привлечь внимание и к твоим товарищам, и к тебе. Никому не задавать лишних вопросов. В-четвертых, никогда не идти к месту, где ты должен быть, прямым путем. Близкий путь — это путь порою не самый верный. Ну, а пятое элементарно: в комнате надо говорить, понизив голос.
Тем не менее вернемся к письмам, которые я писал маме.
Особенно хорошо я помню станцию Обь. Огромный железнодорожный мост через широченную реку еще не был построен. На одном берегу железная дорога заканчивалась, а на другом как бы начиналась заново. Пассажиры должны были перебираться самостоятельно с западного на восточный берег реки и уже там снова брать билет до пункта назначения.
«Пишу тебе, дорогая мамочка, еще раз с дороги. Остановка здесь большая, делать нечего, и я решил приняться за дорожное письмо — третье по счету. Ехать все еще остается двое суток. Я переехал сейчас на лошадях через Обь и взял уже билет до Красноярска. Так как здесь движение пока «временное», то плата еще по старому тарифу, и мне пришлось отдать 10 р. за билет + 5 р. за какие-нибудь 700 верст!! И движение поездов здесь уже совсем непозволительное. Эти 700 верст мы протащимся двое суток. Дальше, за Красноярском, движение есть до Канска, т. е. на 220 верст, а всего до Иркутска около 100. Значит, придется ехать на лошадях, — если придется. На эти 220 верст железной дороги уходят тоже сутки: чем дальше, тем тише ползут поезда.
Переезд через Обь приходится делать на лошадях, потому что мост еще не готов окончательно, хотя уже возведен его остов. Ехать было недурно, — но без теплого (или, вернее, теплейшего) платья удалось обойтись только благодаря кратковременности переезда: менее часа. Если придется ехать на лошадях к месту назначения (это, по всей вероятности, так и будет), то, разумеется, придется приобретать тулуп, валенки и даже, может быть, шапку.
Несмотря на дьявольскую медленность передвижения, я утомлен дорогой несравненно меньше, чем ожидал. Можно сказать даже, что вовсе почти не утомлен. Это мне самому странно, ибо прежде, бывало, какие-нибудь 3 суток от Самары до С.-Петербурга и то измотают. Дело, вероятно, в том, что я здесь все ночи без исключения прекрасно сплю. Окрестности Западно-Сибирской дороги, которую я только что проехал всю (1300 верст от Челябинска до Кривощекова, трое суток), поразительно однообразны: голая и глухая степь. Ни жилья, ни городов, очень редки деревни, изредка лес, а то все степь. Снег и небо — и так в течение всех трех дней. Дальше будет, говорят, сначала тайга, а потом, от Ачинска, горы. Зато воздух степной чрезвычайно хорош: дышится легко. Мороз крепкий: больше 20 градусов. Сибиряки утверждают, что это благодаря «мягкости» воздуха, которая делает мороз гораздо легче переносимым. Весьма правдоподобно…».
Адресаты совершенно по-другому читают письма, чем люди посторонние. Между адресатом и автором письма существуют особые отношения, им обоим понятно то, что не всегда улавливают люди посторонние. На два обстоятельства в письме стоит обратить внимание.
Во-первых, хорошо начал спать, потому что появилось чувство определенности, на ближайшее время я знал, что меня ожидает, и приблизительно спланировал эти три года. Основным в личном плане было следующее: не потерять завоеванного уровня, работать над собой и продолжать то, что я делал как политический писатель. О своей работе как революционера, я не говорю, это всегда оставалось фундаментом деятельности и моих раздумий. Цель в жизни — это и есть цель жизни. Эту мою максиму, выглядящую как незатейливая тавтология, сможет понять лишь человек, сделавший выбранную однажды цель смыслом всей своей жизни.