Смерть титана. В.И. Ленин
Шрифт:
Но все же в Шушенском случился еще один окончательный выбор: именно здесь вызрело не только в чувствах, но и в прагматической рефлексии желание соединить свою жизнь с жизнью Надежды Константиновны.
Это удивительная женщина. Меня всегда окружали женщины неординарные. Первой среди них была, конечно, моя мать. Мои сестры, по своей преданности общему делу и своему брату, олицетворяющему для них это дело, являют пример поразительной самоотверженности. Я уже не говорю о народной героине и революционерке Вере Засулич, о замечательной Розе Люксембург и героической Кларе Цеткин. Я здесь не вспоминаю одного из ближайших друзей моей последней поры — Инессу Арманд. Помню ее живой, и помню ее похороны… Жены моих друзей и соратников-революционеров тоже являют собой удивительные примеры. Но на первое место среди этих замечательных женщин
Духовный облик моей собственной жены возник в своей завершенности для меня совсем не сразу. Я помню — это письмо попало мне в руки много позже, — как Надежда Константиновна объясняла моей младшей сестричке Марии Ильиничне, Маняше, что стоит за нашим выбором жизненного пути. Но свой выбор необходимо сделать каждому. Только этот выбор в юности может хоть как-то предопределить такое редкодостижимое счастье — читай: особое душевное равновесие и удовлетворение от поступков собственных и твоих близких. Так вот, эти письма ярче всего обрисовывают саму Надежду Константиновну, ее внутренний мир. Впрочем, я бы так, как ответила на вопросы сестрички Надежда Константиновна, ответить не смог. У женщин в душах идет особая, часто непостижимая для нас, мужчин, духовная работа, мир ее более утончен и искренен, а понять его необходимо — это душевный мир половины человечества.
«Читая твое письмо к Володе, где ты спрашиваешь его, куда тебе поступить, я вспомнила, как металась в твои годы. То решила в сельские учительницы идти, но не умела места найти и стремилась в провинцию. Потом, когда Бестужевские курсы открылись, я на них поступила, думала, сейчас там мне расскажут о всем том, что меня интересует, и, когда там заговорили совсем о другом, бросила курсы. Одним словом, я металась совершенно беспомощно. Только в 21 год я услыхала, что существуют какие-то «общественные науки», а до тех пор серьезное чтение мне представлялось в образе чтения по естествознанию или истории, и я бралась то за какого-нибудь Россмеслера, то за историю Филиппа II Испанского… «Хлебное занятие», не знаю, стоит ли к нему готовиться, думаю, не стоит, а если понадобятся деньги, поступить на какую-нибудь железную дорогу, по крайней мере отзвонил положенные часы, и заботушки нет никакой, вольный казак, а то всякие педагогики, медицина и т. п. захватывают человека больше, чем следует. На специальную подготовку время жаль затрачивать, когда так многое хочется и надо знать, а вот знание языков всегда тебе будет куском хлеба. Вот нам с Володей с языками беда, оба плоховато их знаем, возимся с ними, возимся, а все знаем плохо. Опять принялись за английский. Который это уже раз».
Она приехала в Шушенское — эта дата не забудется — 7 мая 1898 года. Я уже год здесь, в ссылке. Приехала со своей матерью, моей теперь уже тещей, Елизаветой Васильевной. А я как раз был на охоте!
Если бы кто-нибудь знал, что такое настоящее одиночество, особенно когда оно среди людей. Одиночество человека, выброшенного из большой столичной жизни, из жизни общественной, наполненной чувством, опасностью и интеллектуальной работой, когда загораешься подчас от чужой мысли, от своевременно прочитанной газетной страницы или книги. Это постоянное, как зуд, шуршание зимнего ветра за стеной, бег ночных облаков в пронзительном свете луны, собачьи перебрехи и на мгновение вспыхивающая от движения воздуха в остывающей избе лампа. Не буду дальше писать и диктовать в несвойственном мне стиле. Пытка одиночеством — вот что такое ссылка.
Все сельское общество состоит из «интеллигентного» учителя, который все тянет к священнику, к попу, там сытно и поднесут рюмку. Попробовал с этим «интеллигентом» пару раз поговорить: скучно, бесперспективно. Да еще из «интеллигентов» был местный еврей, лавочник с семейством, в котором «читают». Крупская потом старшей сестре напишет, делясь с нею нашим шушенским житьем-бытьем, об этом семействе: «Володя питает к ним особую антипатию за их навязчивость».
Но еще хуже, если был рядом по-настоящему свой брат — интеллигент. Особенно ссыльные. Поэтому и сам в другое место не просился, и к себе особенно в товарищи никого не звал. В селе Теси, я поминал уже, сошел с ума товарищ Ефимов, рабочий из Екатеринослава, — мания преследования. Глеб Кржижановский отвозил его, беднягу, в больницу. А у Юлия Цедербаума в Туруханске вышла какая-то грустная и нелепая «история». Один из ссыльных, видимо, скандалист по
Итак, я возвращаюсь с охоты и вдруг вижу, что в моем окне свет. Сердце почему-то сжалось. Но тут хозяйка меня во дворе встречает и говорит — они меня по деревенской привычке решили разыграть: это у вас был сосед-ссыльный, был он пьяный, и все ваши книжки разбросал. Врываюсь в избу уже с другим настроением. А навстречу мне Надежда Константиновна, Надя. Родной человек!
Мы не виделись с дней моего ареста в декабре 1895-го — уже два с половиной года. В августе следующего Надежда Константиновна, по тому же, что и я, делу, была арестована. Моя еще тюремная мечта, чтобы она вместе с Аполлинарией Якубовой вышла на Шпалерную улицу в определенный час в определенное место, которое на мгновение просматривалось, когда нас водили на прогулку, — я, кажется, уже писал об этом? — тогда так и не осуществилась, не увидел… Переписывались. Все время переписывались. А может быть, в этом было какое-то предопределение? Конечно, мы всё в наших письмах перед ее приездом в Шушенское твердо решили, но кто же мог загадать, как оно сложится на самом деле.
Всю ту, первую ночь с 7-го на 8 мая мы проговорили.
Вот этот лад родной души по-существу все и решил. Это огромное счастье — отыскать человека, с которым можно было бы выговориться. Всю мою жизнь с Надеждой Константиновной мне не было скучно. Она понимала меня, верила в меня и в чем могла помогала и поддерживала. Может быть, и сбываются самые безумные мечтания, потому что их кто-нибудь с тобою разделяет? Анализируя сейчас прошедшее, я должен сказать, что помощь ее была огромной и, быть может, для моей жизни решающей.
Если бы мне надо было определить основную черту в характере Надежды Константиновны, я бы сказал: верность. Мы вместе прошли всю жизнь, и она всегда и во всем меня поддерживала. Мы вместе с ней ехали в «запломбированном вагоне» в семнадцатом в Петроград навстречу неизвестности. Практически без адреса во время первой моей эмиграции она нашла меня в Мюнхене. Она кормит меня с ложки сейчас. Я ей всегда доверял все, что было продумано. Она, и еще один парень, финн, были посвящены в адрес моей тайной квартиры в Петрограде. Она переходила, изменив внешность, нелегально через границу, чтобы повидать меня. Она была моим другом, секретарем, товарищем. Она была, может быть, единственным человеком после смерти мамы, который по-настоящему меня знал.
Этот первый год вместе мне не забыть. Моим воспоминаниям можно было бы придать сейчас характер социальный, какой, к сожалению, становится наша партийная печать. Рассказать о нелепой и смешной бюрократической переписке с начальством о разрешении мне жениться. Или о том, как к нам пришли с обыском; жандармы решили покопаться в наших книгах, а мы по небрежности давно «не чистились», и вся нижняя полка была заставлена нелегальной литературой и перепиской. Я отчего-то подал жандарму стул, приглашая его начать обыск с верхних полок, на которых ничего предосудительного среди книг не было. А до нижних, устав, жандарм так и не добрался…
Но сейчас в моей старой голове стоит другое, когда я вспоминаю этот свой ссыльный год с Надеждой Константиновной. Как вместе летом по утрам ходили купаться, как по-семейному готовились к зиме, как я обкладывал навозом завалинку, чтобы под дом не поддувало, как конопатили все окна, как Надежда Константиновна и Елизавета Васильевна насадили огород: огурцы, зелень, даже помидоры посадили и тыкву посеяли. Вспоминается свист метели и керосиновая лампа, которую я купил в Минусинске. Вспоминается, как вместе мы занимались языком, как, сидя перед лампой за столом друг против друга, правили наши переводы, или я читал, а Надежда Константиновна переписывала «Развитие капитализма в России». Как мне купили и переслали коньки фирмы «Меркурий», и мы расчистили на протоке каток и катались на коньках. Это было невиданное для всей деревни зрелище. Деревенские красавицы, лузгая семечки, наблюдали за нами. Правда, Надежда Константиновна часто падала, а я закладывал, катаясь, за спину руки и для удовольствия зрительниц делал иногда на коньках «испанские» прыжки. Пригодился мой еще симбирский опыт.