Смерть титана. В.И. Ленин
Шрифт:
Если говорить о болезни, то ведь почти знал, предчувствовал, что так все и закончится. Короткошеий какой-то крестьянин, помню, еще в юности посмотрел на меня и сказал: «А ты, парень, от кондрашки умрешь», — «Почему?» — «Да шея у тебя короткая». И отец умер рано, страдал головными болями. Головные боли, как бич фамилии.
А если отбросить предчувствия? Надо бы теперь, как методично поступал всю свою жизнь, сражаться, прорываться вперед, но то ли устал от этих сражений, то ли здесь сегодня чувствую их полную бесперспективность… Все продают, словно жизнь провели на базаре… Бывшие партийные друзья, верные секретари с большим партийным стажем, не удивлюсь, если узнаю, что готовы это сделать сестры, и брат, и даже жена. Я ухожу, а им надо доживать жизнь. А как? Уже привыкли к достатку и защищенности. Грустно. А
Будут после моей смерти делить власть и разбирать мои записочки, прятать по архивам. Разве я верю в действенную силу письма, которое собираюсь написать своим сослуживцам-соратникам? Их уже называют вождями. Это мой долг — письмо с их полными характеристиками написать, а их обязанность и их собственная заинтересованность — поступить с этим письмом, как им надежнее и выгоднее. Договорились до личных интересов партийных вождей!
В этом письме, конечно, нет, а в моих записочках за наш доблестный советский период везде и густо стоит крепкое русское слово. И интеллигенция г…, и власть г…, и управлять мы не научились, г…но управляем. Живой и настырный наш любимый рабочий и крестьянин перешиб мою кровную вымученную идею. Этот живой человек не хочет счастья, как все, и ему, оказывается, мало, что у него есть корова и есть телега. Надо, чтобы у соседа корова издохла, а телега сломалась. А я-то надеялся на врожденные разумные потребности пролетария! Я-то думал: дай ему свободу и необходимый достаток, и он начнет мирно совершенствовать землю, на которой живет. Примется растить детей и совершенствовать свой внутренний мир. Читать, сажать цветы в горшках на подоконнике. А что, собственно, надо человеку еще?
В конце концов гражданскую мы выиграли, худо-бедно свою власть установили, слово для нее придумали — «советская», и не очень при этом поступились российскими исконными землями, несмотря на «право наций на самоопределение вплоть до отделения». То, что неосторожно «самоопределилось», потом отобрали. Россия сильна своими просторами, бескрайностью, народами, собранными в кулак. Но как не хотели наши распрекрасные товарищи уходить от того, что мы лицемерно стали называть «военным коммунизмом»! Здесь тебе нет и учета, который и есть социализм, а только одно право нового комбюрократа да «революционное правосознание»! Раньше сладко буржуи жили, а теперь мы, как буржуи, поживем. С визгом и граммофоном.
Только одной социальной свободы, оказывается, недостаточно, чтобы начать думать об общей идее и общем деле. У мужичка свои заботы и свои труды, и он ни с кем просто так, за обещание, ни своим хлебушком, ни своим молочком не хочет делиться. За века он привык, что при любом раскладе его обманут и на его горбе выедут. Рабочий, даже сознательный, тоже не хочет работать за двоих и при этом не иметь хлеба и зимой дров. Но хлеб и дрова на заводе и фабрике не делают. Мы, конечно, со временем, при коммунизме, соорудим из золота роскошные отхожие места, но пока нет ни хлеба в городах, ни этого проклятого золота, чтобы этот хлеб купить. Приходится залезать в священные закрома церкви. Это был последний богатый собственник, и не раскошелившийся, в России.
По логике, может быть, все и правильно, и в письмах и записочках грозно писал я о расстрелах саботажников и попов. Но понимают ли те, кто расстреливал и кого расстреливали, что на самом деле происходило и что они делали? И отнять жизнь, и погубить жизнь одинаково для человека противоестественно. А если я и был сокрушительно жесток, то ведь я был обязан накормить страну. За своих соратничков, за их глупость, за гонор и комчванство, за каждого «представителя», за каждого партийца, пролезшего порой в партию, чтобы иметь дозволенность на собственную предельную жестокость под маркой пролетарской революции — ах, этот сукин сын, недоучившийся пролетарий из гимназистов, писарей, семинаристов! — да, и за них я, конечно, отвечаю.
Но ведь к церкви власть всегда обращалась только в крайние для народа дни. И золото у монастырей Петр I отбирал, и колокола снимал. Хоть когда-нибудь церковь на это охотно шла? Наша-то передовая православная церковь призвала противодействовать правительственному декрету об отделении церкви от государства и школы и осудила заключение Брестского мира. Власть-то, конечно,
Была ли в сердце моем ненависть к церкви? А может быть, напомнить, что Закон Божий и богословие были обязательными предметами не только в гимназиях, но и в высших учебных заведениях? Все это я учил, сдавал экзамены, понимал историческую, а подчас и нравственную ценность христианства, его созидательную роль в строительстве российского государства. Но ведь каждый должен быть и совершенно свободен, чтобы исповедовать какую угодно религию или не признавать никакой религии, то есть быть атеистом.
Речь, собственно, сейчас идет о голоде двадцать первого — двадцать второго годов в Поволжье и голоде в других районах страны. Хлебушек заграница давала только за золотишко. В это время и возникло движение среди трудящихся и низшего духовенства — ведь людям и есть хочется! — за изъятие для покупки этого хлеба части церковных ценностей. Совершенно не без этой «низовой инициативы» патриарх Тихон разрешил верующим использовать часть храмовых «драгоценных вещей» на помощь голодающим. Патриарх допускал «возможность духовенству и приходским советам с согласия общин верующих, на попечении которых находится храмовое имущество, использовать находящиеся во многих храмах драгоценные вещи, не имеющие богослужебного употребления (подвески в виде колец, цепей, браслеты, ожерелья и другие предметы, жертвуемые для украшения святых икон, золотой и серебряный лом), на помощь голодающим».
Когда советская власть принимала декрет об изъятии ценностей, мы ведь тоже не предполагали лишить церковь ни богатств, ни культовых предметов. Черным по белому в месячный срок предлагалось местным Советам «из церковных имуществ, переданных в пользование групп верующих всех религий по описям и договорам, изъятие которых не может существенно затронуть интересы самого культа, передать их в органы Наркомфина в специально назначенный фонд Центральной комиссии помощи голодающим». Но хотя постановление ВЦИК — оно, кстати, инициировано Троцким — и было согласовано с церковными властями, патриархат разослал конфиденциальное послание, которое не сделало атмосферу необходимых изъятий более спокойной.
Исследователи жизни страны этого периода со временем обязательно опишут несколько столкновений между властями и верующими. Самое значительное из таких столкновений произошло в Шуе Иваново-Вознесенской губернии. Я не очень доверился тексту в «Известиях», в котором описан этот инцидент. Корреспондент утверждал, что несколько жертв трагедии — это результат выстрелов черносотенцев. На последних все списывается чрезвычайно легко. Но ведь два автомобиля с пулеметами везли не цветы, а полурота солдат была вооружена не венками. Думаю, что здесь имело место головотяпство местных властей, дурная пропаганда, отсутствие деликатности в этом тонком вопросе и, конечно, определенный саботаж духовенства. Не самое благородное дело загораживаться паствой. Я расценил инцидент в Шуе, может быть, потому, что знал о готовящемся в Питере, как пробный шар, сопротивлении декрету. Что будет делать правительство? Не дрогнет ли? Кажется, тогда — я находился в подмосковном селе Корзинкино на отдыхе, потому что был болен, не мог выполнять никакую работу, — вот тогда я и продиктовал по телефону на имя Молотова несколько строчек.
Может быть, кто-то думает, что я не рискну процитировать эту телефонограмму, прикажу моим помощникам ее изъять и секретарям и редакторам не вставлять в свои нашептанные мемуары? Дудки, валяйте!… И кто сказал, что глава правительства не должен проявлять решимости? В этой телефонограмме я распорядился послать в Шую представителя ВЦИК для расследования, а если понадобится, и ареста (далее лучше по подлинному тексту) «нескольких десятков представителей местного духовенства, местного мещанства и местной буржуазии по подозрению в прямом или косвенном участии в деле насильственного сопротивления декрету ВЦИК об изъятии церковных ценностей». А потом советовал я провести против шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, судебный процесс, и непременно процесс этот должен закончиться расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи и, по возможности, также и не только этого города, а и Москвы, и нескольких других духовных центров.