Смерть у бассейна
Шрифт:
— О, Гаджен! — сказала леди Энгкетл. — По поводу яиц. Я собиралась надписать на них карандашом дату, как обычно. Вы не попросите миссис Медуэй присмотреть за этим?
— Надеюсь, ваша милость, что вы всем останетесь довольны. — Он прокашлялся. — Я за всем этим проследил сам.
— Ах, благодарю, Гаджен. — А когда Гаджен вышел, она добавила:
— Поистине, Гаджен — чудо. Все слуги были выше всяких похвал. А надо им посочувствовать — в доме-то полиция. Это для них так неприятно. Кстати, никого их не осталось?
— Кого «их»?
— Да. Ведь они обычно оставляют кого-нибудь в холле? Или, наверное, он следит за главным входом из кустов напротив?
— С какой стати нужно следить за входом?
— Даже и не знаю, но так они делают, в книгах. А потом в эту ночь убивают кого-нибудь еще.
— Бог с вами, Люси, — сказала Мэдж.
Люси с удивлением взглянула на нее.
— Прости, дорогая. Я сказала глупость. И конечно, никого больше убить не могут. Герда же уехала домой… я хочу сказать… Ах, Генриетта, извини. Я не то имела в виду.
Но Генриетта не отвечала. Она стояла у круглого столика, не отводя глаз от столбцов с очками вчерашнего бриджа. Стряхивая оцепенение, она спросила:
— Простите, Люси, вы что-то сказали?
— Я хотела узнать, не осталось ли тут полиции?
— Вроде остатков от распродажи? Не думаю. Они все вернулись в свой участок переводить наши слова на надлежащий полицейский язык.
— Что вы там увидели, Генриетта?
— Ничего.
Генриетта перешла к камину.
— Что, по-вашему, делает сейчас Вероника Крей? — спросила она.
На лице леди Энгкетл мелькнул ужас.
— Дорогая! Уже не думаете ли вы, что она может явиться опять? Она должна бы знать.
— Да, — задумчиво отозвалась Генриетта. — Полагаю, уже знает.
— Это мне напомнило, — сказала леди Энгкетл, — что я должна позвонить Кери. Мы не можем затевать с ними завтра ленч как ни в чем не бывало.
И она ушла звонить. Дэвид пробормотал, неприязненно глядя на милых родственников, что ему надо кое о чем справиться в «Британской энциклопедии». «Библиотека, — подумал он, — место тихое».
Генриетта направилась к французскому окну, открыла его и вышла. Чуть поколебавшись, Эдвард последовал за ней. Он увидел, что она стоит, глядя на небо. Заметив Эдварда, она сказала:
— Сегодня уже не так тепло как вчера, правда?
— Да. Просто явно прохладно.
Она смотрела теперь на дом. Взгляд скользил вдоль окон. Потом Генриетта повернулась и стала вглядываться в лес. Эдвард не мог понять, что у нее на уме.
Он сделал движение к распахнутому окну.
— Лучше пойдем. Холодно.
Она покачала головой.
— Я пойду погуляю. К плавательному бассейну.
— Ах, дорогая, — он быстро шагнул к ней. — Я с тобой.
— Нет, Эдвард, спасибо. — В прохладном воздухе голос ее звучал резковато. — Я хочу побыть наедине с моей утратой.
— Генриетта, дорогая, я ничего не говорил, но ты знаешь, как мне жаль…
— Что Джон Кристоу мертв?
Все та же хрупкая звонкость звучала
— Я имел в виду… мне жаль тебя, Генриетта. Я знаю, что это был, конечно, страшный удар.
— Удар? Но ведь я очень крепка. Я умею сносить удары. А что этот удар тебе? Что ты ощутил, когда увидел его лежащим? Радость, я думаю. Ты не любил Джона Кристоу.
— У нас было мало общего, — пробормотал Эдвард.
— Как ты мило выражаешься! В этакой сдержанной манере. Только, чтобы уж быть точным, у вас было нечто общее — я! Меня любили оба, не так ли? Только это не связало вас узами — совсем наоборот.
Луна пробиралась сквозь клочковатые тучи, и он вздрогнул, вдруг увидев ее лицо, обращенное к нему. Он всегда неосознанно видел в ней все ту же давнюю Генриетту, какой он знал ее в Айнсвике. Для него она всегда была улыбчивой девушкой с искристыми глазами, полными радостного ожидания. А сейчас он видел перед собой незнакомую женщину, с глазами сверкающими, но холодными и как будто даже неприязненными. Он сказал как можно серьезнее:
— Дорогая Генриетта, поверь, пожалуйста, что я сочувствую тебе в этом… в твоей скорби, в твоей уграте.
— А что это, скорбь?
Вопрос ошеломил Эдварда. Она, казалось, спрашивала не его, а себя, потому что заговорила снова:
— Как быстро, как мгновенно все происходит! Вот сейчас — ты живешь и дышишь, а через миг — смерть, исчезновение, пустота. Да, пустота. Но мы-то здесь, все до одного, кушаем приличествующие случаю блюда, считаем себя живыми, а Джон, что был живее всех нас, — умер. Понимаешь, я все повторяю про себя: умер, умер, умер, умер, умер. И это слово вскоре утрачивает вообще всякий смысл. Это просто забавное словечко, похожее на тот двойной звук, когда наступаешь на сухую ветку. Умер, умер, умер, умер. Или как там-там, бьющий в джунглях. Умер — умер — умер — умер — умер…
— Генриетта, довольно! Ради бога, дозольно!
— Ты не понимаешь, что я испытываю? А как ты это себе представлял? Что я сижу и кротко плачу в миленький маленький платочек, а ты гладишь мою руку? Что это все, разумеется, страшный удар, но я уже начинаю приходить в себя? И что ты крайне мило меня утешаешь? Ты и вправду мил, Эдвард. Просто очень мил, но только… совсем не тот.
Он отступил на шаг. Лицо его ожесточилось.
— Да. Я всегда это знал.
Она продолжала запальчиво:
— На что, по-твоему, был похож весь этот сегодняшний вечер, эти чинные посиделки, в то время, как Джон мертв, и никого, кроме Герды и меня, это даже не затронуло! Ты радуешься, Дэвид томится, Мэдж мается, а Люси утонченно наслаждается тем, как россказни «Ньюс оф Уорлд» воплощаются в реальной жизни! В силах ли ты понять, какой это неправдоподобный бред?
Эдвард ничего не сказал. Он отступил в тень. Не сводя с него глаз, Генриетта сказала:
— Сегодня вечером мне все кажется нереальным. Да ничто и не реально — один только Джон!