Смерть у бассейна
Шрифт:
— Но что же нам делать, господин Пуаро? Я имею в виду Герду.
Пуаро подвинул к себе плетеную сумку, вытряс ее содержимое — лоскуты коричневой замши и разноцветные куски кожи. Среди прочего оказалось несколько обрезков толстой, блестящей коричневой кожи. Пуаро сложил их вместе.
— Кобура. Я заберу ее. А что же до бедной мадам Кристоу, то она была перевозбуждена; смерть мужа оказалась непосильной для нее. Будет установлено, что она лишила себя жизни, находясь в помрачении рассудка.
— И никто никогда не узнает, что действительно случилось?
— Я думаю, что за
— Но вы не скажете ему? — вскрикнула Генриетта.
— Нет, я скажу ему.
— Ах, нет!
— Вы не понимаете. Для вас невыносимо, что кому-то должно быть больно. Но для некоторых умов куда невыносимее — не знать. Вы слышали, как еще столь недавно эта бедная женщина говорила: «Терри не любит чего-то не знать». Для ума научного склада — правда превыше всего. Правда, какая угодно горькая, может быть принята и вплетена в жизненный узор.
Генриетта встала.
— Я нужна вам здесь или мне лучше уйти?
— Я думаю, будет лучше, если вы уйдете.
Она кивнула и, помолчав, сказала — больше себе, чем ему:
— Куда мне идти? Что я буду делать без Джона?
— Вы говорите, как Герда Кристоу. Уж вы-то будете знать, куда вам идти и что делать.
— Я? Но я так устала, господин Пуаро, так устала!
— Ступайте, дитя мое, — мягко сказал он. — Ваше место с живыми. А здесь, с мертвой, останусь я.
Глава 30
Генриетта ехала в Лондон, и две фразы эхом отдавались в ее уме: «Куда мне идти? Что мне делать?» Позади несколько взвинченных недель, когда она была как струна, ни на миг не позволяя себе расслабиться. Ей надо было выполнить задачу, возложенную на нее Джоном. Но теперь с этим было покончено — она проиграла. Или преуспела? Оба вывода могли быть правильными. Но как ни смотри, с этим было покончено, и она по закону реакции испытывала смертное утомление.
Она вспомнила слова, сказанные ей Эдвардом на террасе в тот вечер, после гибели Джона, когда она ходила к бассейну и вполне намеренно, зажигая спички, набросала «Игдразиль» на металлическом столике — собранная, целеустремленная, неспособная просто сидеть и горевать о мертвом. «Я бы хотела испытать чувство скорби по отношению к Джону», — сказала она Эдварду тогда. Но тогда она не посмела позволить себе такую слабость, не рискнула дать горю завладеть ею.
Зато теперь она может скорбеть — времени в ее распоряжении сколько угодно.
— Джон — ах, Джон, — вырвалось у нее. Горечь и мрачное возмущение судьбой сломили ее. «Жаль, не я выпила этот чай».
Уже скоро Лондон. Она поставит машину в гараж и войдет в пустую студию. Пустую, ибо Джон никогда не зайдет туда и не будет больше с ней препираться, злясь на нее и любя — больше, чем ему бы хотелось, с жаром рассказывая о «болезни Риджуэя», о своих победах и отчаяниях, о миссис Крэбтри и больнице св. Христофора.
И вдруг, словно срывая темную завесу с ее сознания, явилась спасительная мысль: «Ну конечно. Туда я и поеду».
Лежа на узкой больничной койке, старуха Крэбтри впилась в посетительницу слезящимися, мигающими глазами. Она была точно
— Бедный доктор. Ужас, да и только, — говорила миссис Крэбтри. Помимо сожаления в ее голосе слышалась еще радость от того, что она-то жива, потому что миссис Крэбтри любила жизнь; и внезапные смерти (особенно убийство или смерть в колыбели) были для нее в числе самых изысканных узоров на ковре жизни. — Дать себя этак укокошить! У меня все внутри перевернулось, как я прочла. Я все читала про это в разных газетах. Сестра принесла мне все, какие смогла достать. Она очень любезная оказалась насчет этого. Там были фотографии и все такое. Плавательный бассейн и еще что-то. Да, «Жена покойного покидает суд после заседания жюри», и эта самая леди, владелица бассейна. Много чего. Настоящая тайна, ничего не скажешь.
Генриетту не оттолкнула даже эта нотка неприятного довольства. Ей она нравилась так же, как (она знала) понравилась бы Джону. Уж коли умирать, он предпочел бы ублажение жажды к жизни миссис Крэбтри пролитию слез и хлюпающим носам.
— Единственное, на что я надеюсь, так это что они его поймают — кто бы он ни был — и вздернут, — мстительно продолжала миссис Крэбтри. — Сейчас не вешают публично — а жаль. Я всегда думала, что с радостью пошла бы поглядеть. А уж если бы вешали убийцу доктора, так я бы побежала. Ну и гадина, наверное! А что, ведь такой доктор бывает один на тысячу. И какой всегда был вежливый! Как с ним было приятно! Хочешь или нет — все равно рассмешит. Такое иной раз отколет! Но и я кое-что сделала для доктора, это уж точно!
— Да, — сказала Генриетта, — он был очень умный человек, большой человек.
— А уж как вся больница его ценила! Все сестры. И больные! Бывало, так и чувствуешь, что идешь на поправку, едва он подойдет.
— Так вы должны были уже поправиться, — сказала Генриетта.
Проницательный взгляд старухи на миг затуманился.
— Я что-то не очень в этом уверена, милочка. Теперь меня лечит какой-то сладкоголосый парнишка в очках. Ну, это не доктор Кристоу, доложу я вам. Никогда не засмеется. Он один только был такой — любил шутку. И задавал же он мне встряску со своим лечением! «Не могу, — говорю, — больше не выдержу, доктор», а он мне говорит: «Нет, можете, миссис Крэбтри. Вы сильная, — говорит, — вы справитесь. Мы с вами делаем историю медицины, вы и я». Это он, вроде бы, добрым словом так помогал. Да я бы для него что угодно сделала! Он от тебя ждет многого, а ты чувствуешь, что подвести никак нельзя. Понимаете?
— Понимаю, — сказала Генриетта.
Маленькие острые глазки буравили ее.
— Извините, милочка, вы доктору не жена будете случайно?
— Нет, — сказала Генриетта. — Мы были друзьями.
— Ясное дело, — сказала миссис Крэбтри.
«Что же, интересно знать, ей ясно?» — подумала Генриетта.
— Извините, если я спрошу: а почему вы зашли?
— Джон мне много рассказывал о вас и о новых методах лечения. Мне захотелось узнать, как вы.