Смерть у стеклянной струи
Шрифт:
– Увы, – остановил ее Морской. – Уезжает она не пойми куда. В Воркуту. Крошечный город на Крайнем Севере. В важном для тех краев городе Сыктывкаре всё утвердили, и вот… Убедить ее остаться, кажется, невозможно…
Через миг Морской уже взял себя в руки и принялся подробно пересказывать свой разговор с дочерью.
Галочка слушала, слышала, но никак не могла поверить. Зачем такие решительные меры? Почему именно сейчас? Лариса, хоть никогда и не жила вместе с Морскими, была безусловной частью их семьи, и вдруг такая долгая и бессмысленная разлука…
– В этой истории все по крайней мере ясно, хоть и невесело. – Пани Ильинична, тем временем, новости про Ларису восприняла
– Откуда мне знать? – рассердился Морской. – Ирина – женщина-загадка, ход ее мыслей – пьеса, сотканная из абсурда, который, как вы знаете, я уважаю, но интерпретировать не умею…
– Что же тут непонятного? Она винит себя в случившемся, потому что уговорила друзей гулять без сопровождения, – автоматически ответила маме Галина и, чтобы разрядить обстановку, улыбнувшись, обратилась к Морскому: – Да, Лара уезжает, но зато… – Тут она с ужасом поняла, что не придумала продолжение фразы. – Зато… Зато…
Впервые за многие годы внутренний ретушер Галины растерялся и не знал, как представить ситуацию в добром свете.
Ближе к вечеру Морской, как и обещал дочери, отправился навестить ее мать. Старый дом Веры и Якова, который после войны так и не удалось подключить к коммуникациям, был отдан под снос, поэтому семью переселили на улицу Революции в дом, ничуть не менее старый, но куда более жизнеспособный. Поначалу Вера ворчала, недовольная отношением соседей по коммуналке и не менее хамским поведением хозяйствующих в квартире мышей, но потом спасла малыша из дальней комнаты от пневмонии, заслужила авторитет и ввела чуть ли не во всем подъезде необходимые санитарные правила. Мышей от этого не убавилось, но возмущаться Вера перестала, понимая, что делается все возможное. Успокоилась, обжилась, даже традицию наполнять дом гостями возобновила. Еще до ареста Якова, разумеется.
Морской шел по утопающим в весенней свежести улочкам – модные нынче кадки с пальмами еще не выставили из зимних садов, но кругом и без них было довольно зелено – и невольно пытался додумать, какие эмоции современный Харьков мог вызвать у давно не встречавшейся с городом Ирины. Самого Владимира, конечно, несколько раздражали затянувшиеся повсеместно стройки, но в целом все было хорошо: оставшиеся после войны пустоглазые коробки зданий уже не портили пейзаж (вписались, заплелись – кто ветками, кто лозунгами), дворники работали на совесть даже вечером, самые опасные дыры на тротуарах были окружены предупреждающими табличками… Но Ирина с непривычки наверняка имела другое видение. Хотя ей сейчас, наверное, было не до города. Как и Морскому, по-хорошему, должно было бы быть вовсе не до размышлений о бывшей жене.
Кстати, свою значимость в деле об убийстве Ирининого мужа Морской преувеличил. То ли ради красного словца, то ли из желания подчеркнуть собственную важность в глазах жены и тещи – само как-то вышло. Вообще-то он не думал, что его в чем-то подозревают. О своих сегодняшних перемещениях по городу Морской перед милицией отчитался, и проверить его слова с точностью до минуты не представляло труда. А в отделение для повторной дачи показаний его позвали, скорее, просто из-за плохого характера Николая Горленко, которому захотелось продемонстрировать свое всемогущество.
Впрочем, и сам Морской тоже вел себя безобразно.
В первые минуты, пока Ирина рыдала и пыталась что-то объяснять, он был в шоке, понимая только, что нужно спровадить Ларочку подальше от сомнительных
Краснощекая медсестра, считая, видимо, что чем громче говоришь, тем понятнее твоя речь зарубежным гостям, кричала на пол-улицы: – Не волнуйтесь, гражданочки! Пройдемте! Если все будет хорошо, то вечером уже будете в гостинице!
Ирина о чем-то с ней поговорила вполне спокойно, махнула рукой Морскому и села в машину.
Потом опять царила суматоха:
– Гражданке снова нужно в туалет! И дайте еще молока от отравления! Хотя, боюсь, у жертвы от ушиба при падении случилось сотрясение! – кричала медичка.
Морской рванулся было спасать, но оказалось, речь не об Ирине, а о второй пострадавшей. Даму снова повели в булочную, но воспользоваться паузой для разговора с бывшей женой Морской не смог, поскольку его остановили два милиционера и, не представившись, принялись задавать одни и те же вопросы по нескольку раз, что-то записывать и бегать по очереди в булочную, для консультаций с начальством. Все это Морскому страшно не нравилось. И тут вдобавок из подвальчика вышел Горленко.
– Мне доложили, что ты тут, но вырваться сразу не смог – там черт-те что творится! – возбужденно сообщил он вместе приветствия, указывая на булочную. – Ничего себе совпаденьице. Ты, выходит, проходил мимо, и вот… Что думаешь? – Морской невразумительно пожал плечами, и Коля, со свойственной ему и в былые годы одержимостью и страстью к нелепым сравнениям, продолжил: – То-то и оно! История ясна, как валенок, но настолько дурна, что как-то в эту простоту не верится. Скажи? Сами напросились, сами подставились… Как нарочно! К тому же имя убийцы нам все равно неизвестно! Все просто, но для закрытия дела я должен буду поработать как волк…
Горленко принялся, чеканя слоги, излагать факты, а Морскому стало обидно. За двадцать лет тесной дружбы (точнее девятнадцать, ведь последний год никакого общения не было) он прекрасно изучил Колю и знал, что мыслительный процесс в этой буйной голове запускается лучше, если формулировать идеи вслух. А значит, будь на месте Владимира кто угодно другой, Коля точно так же делился бы сейчас мыслями, внимательно заглядывал в глаза и проверял реакцию.
– Не напомните, товарищ Горленко, почему мы с вами уже почти год не разговариваем? – не сдержавшись, перебил Морской.
Коля осекся и, кажется, тоже все вспомнив, разразился гневной тирадой:
– Черт! Как я не подумал, что вас и смерть мужа жены не отвлечет от собственной персоны? Но я отвечу! Мы разругались, потому что вы, – обращение на «вы» к особе своего пола в Колиной системе ценностей означало верх презрения, – вы назвали меня трусом и предателем. И главное, за что? – В его интонации проскочила детская обида. – За то, что я ответил честно на ваш вопрос и сообщил собственное мнение.
– Сообщили прилюдно! – как можно хладнокровнее безжалостно напомнил Морской. – К тому же мнение это удивительным образом совпало с безопасным мнением большинства!