Смерть в апартаментах ректора. Гамлет, отомсти! (сборник)
Шрифт:
– Боже мой, милейший, да вы не ранены ли?
В сочившемся из окна скудном свете Эплби представлял собой весьма жалкое зрелище: бледный, измотанный, с окровавленной повязкой на голове и запекшейся кровью на лице. Он сухо признался, что попал в досадную переделку. Титлоу участливо продолжал:
– Если вы закончили свои наблюдения, неугодно ли подняться ко мне? Я только что принес кофе из буфетной в подвале: меня частенько мучает бессонница. Однако вам, смею заметить, нужно кое-что покрепче. А после этого лучше всего отправиться в постель… Идемте же.
Эплби заметил, что за внешним добродушием скрыто нервное возбуждение, та же раздраженность, импульсивность, поразившие его в Титлоу чуть раньше. К тому же Титлоу, столь же крепкий, как Эмпсон или Хэвеленд, обладал куда более
– С превеликим удовольствием. Однако прошу меня простить, я оставлю вас буквально на минуту.
Вернувшись в вестибюль профессорских апартаментов, он направился прямиком к спальне Хэвеленда, убедился, что тот крепко спит, и тотчас возвратился. Завершив «обход», Эплби последовал наверх за теперь уже вовсю улыбавшимся Титлоу.
II
Виски у Титлоу оказался прекрасным. Так, по крайней мере, показалось Эплби, который с удовольствием бы выпил и вонючий самогон в этот мрачный час. Холодное ноябрьское утро, половина пятого. Вытянув ноги к большому электрическому обогревателю, он неторопливо пил обжигающий напиток, заедая его бисквитами из огромной жестяной банки с весьма двусмысленной этикеткой «Глиняные таблички: Лагаш и Урук» и с интересом оглядываясь по сторонам. Он уже успел побывать в этой комнате, хотя Титлоу и не знал об этом, и теперь внимательно изучал ее. Гостиная может многое рассказать о своем хозяине, особенно если там масса книг. В отличие от Амплби и Эмпсона книги у Титлоу, как и у Дейтона-Кларка, располагались в низких шкафах, доходивших лишь до пояса. Однако они стояли в два ряда на широких полках, что создавало неизбежное неудобство, еще более усугублявшееся совершенно хаотичной расстановкой томов. На поверхности книжных шкафов красовались расставленные в полном беспорядке образцы древнего гончарного искусства. Они были самых разнообразных форм: изящные и обтекаемые, угловатые и строгие, с блестящей глазурью и тонкими трещинками, с текстурами, ласкавшими глаз, к которым так и хотелось прикоснуться. На одной из стен над «черепками» висела огромная схема каких-то обширных раскопок, где цветными мелками были помечены ежегодные этапы работ. Рядом с ней, скорее для работы, нежели для украшения, располагались несколько великолепных снимков тех же раскопок, сделанных при помощи аэрофотосъемки, с линиями и крестиками, нанесенными цинковыми белилами. Затем следовала великолепная мини-галерея, состоявшая из фотографий и репродукций, относившихся к одной области искусства. Точнее сказать, охватывавших одну область: доисторическую, первобытную и доэллинскую культуры, для большинства все еще остававшихся «археологией», но для некоторых уже сделавшихся «искусством». Все формы жизни с главенствовавшей фигурой человека, стилизованные таким образом, чтобы передать постоянство, твердость и вместе с тем отвлеченность. Это искусство народов, подсознательно боявшихся жизни. И прямо над ними, в нарочитом соседстве – средневековое искусство, презирающее жизнь. Прекрасная подборка, в центре которой красовалась большая немецкая гравюра «Пляска смерти». И, словно противостоя Средневековью и намеренно контрастируя с ним, с противоположной стены лучилась светом и теплом Возрождения репродукция «Спящей Венеры» Джорджоне.
На самом деле, как понял Эплби, Титлоу намеренно создал в комнате атмосферу некоторой хаотичности. В дополнение к навязчивому контрасту в гостиной располагались предметы, лишь усиливавшие дисгармонию. Например, игрушечная собачка, чем-то похожая на королеву Викторию, которая вряд ли почувствовала бы себя здесь уютно, и небольшое ядро. Одно из кресел было просто выдолблено из какого-то пористого камня. Однако взгляд Эплби дольше
– Что за правду охраняют горы и есть ли ложь за их границей?
В наступившем молчании Титлоу задумчиво разглядывал полицейского, цитировавшего Монтеня. Потом он улыбнулся, и улыбка его была очаровательна.
– Неужели я не умею скрывать свои помыслы? – спросил он. – Высветить свои внутренние противоречия, развесить их по стенам в видимых образах – значит суметь критически посмотреть на себя со стороны. Вы понимаете?
– Порыв художника, – ответил Эплби.
Титлоу покачал головой:
– Я не художник. Кажется. Я археолог, и, возможно, это не очень-то хорошо, по крайней мере для меня. Не очень-то хорошо заниматься чем-то, что занимает лишь часть тебя. Иногда мне представляется, что именно эта часть и сделала меня тем, кто я есть. По природе я человек творческий, с резвым воображением. Но сегодня трудно стать художником. Останавливаешься на полпути и начинаешь делать что-то другое. И если это что-то требует лишь интеллекта, все остальные желания и помыслы теряют выразительность, и потом человек становится странным и эксцентричным. В нем дремлют непонятные, порой нелепые желания. Разве не так, мистер Эплби?
Довольно странный и внезапно заданный вопрос. Не менее странен и сам человек, словно по какому-то принуждению открывающий душу незнакомцу, к тому же полицейскому. Эплби отреагировал почти наугад:
– Вы считаете несостоявшегося художника… неуравновешенным?
Однако это вновь подвигло Титлоу на излияния:
– Художники или ученые – все мы здесь нынче неуравновешенны, мистер Эплби. Таков дух нашего века: перемены множатся, хаос растет, и конец нашей эпохи ближе с каждым часом! Возможно, чтобы осознать это, не следует долго пребывать в воображаемой стабильности Египта или Вавилона, а? Однако самые первые порывы вихря овевают именно ученых, людей мыслящих и созерцающих…
Нервно расхаживая из угла в угол, Титлоу заговорил о ритме истории, о расцвете и упадке культур, о закате Европы, о деградации западной цивилизации. Говорил он хорошо и образно, логично и ярко, то и дело как-то многозначительно прерываясь. Эплби спокойно выслушал его до конца. Речь Титлоу была таким же свершившимся фактом, как и смерть Амплби.
– Вам известно, откуда мы все здесь происходим. Я хочу сказать, откуда мы берем свое начало. Мы писцы, средневековые грамотеи, живущие духовной жизнью, которая естественна и приемлема лишь для тех, кто служит некой абстрактной идее. Но есть ли она у нас теперь? И во что тогда превращаются все эти раздумья, аналитические выкладки и споры? Не в мучительную ли борьбу с подавляемыми и непредсказуемыми эмоциями и действиями? Непрестанно загонять естественные физиологические стремления в узкие мыслительные и рациональные рамки… Вам не кажется это опасным? Вы не считаете, что мы можем превратиться в некую опасную и непредсказуемую касту, коль скоро цель исчезла, а моральные устои рушатся? Вам так не кажется?
Титлоу умолк. Он нелепо ухватился за перенесшееся сюда через полмира ядро. Что же вынудило его на эти странные откровения, весьма расхожие среди нынешней интеллигенции, но столь необычные для конкретного человека, стоявшего перед ним? Эплби вспомнил монологи Дейтона-Кларка. Тот говорил, казалось, чтобы убедить самого себя. А Титлоу? Возможно – или наверняка, – он преследовал ту же цель? И снова перед Эплби стоял вопрос, нечто, требовавшее подтверждения. И снова ему пришлось уклоняться от ответа.
– Несомненно, как вы и говорите, ученые и мыслящие люди первыми чувствуют приближение вихря. Однако склоняются ли они перед ним? Не им ли удается уцелеть, уцелеть потому, что они отрешены от остального мира? Не они ли… э-э… хранители знания, передаваемого другим поколениям?
«Интересно, – подумал Эплби, – что бы сказал Додд по поводу подобной методики ведения расследования?» Он неотступно следил за Титлоу, словно этот вопрос имел прямое отношение к смерти ректора. Когда тот ответил, в его взгляде промелькнули напряженность, даже какое-то смятение и тревога.