Смерть в Киеве
Шрифт:
Какой же ты колючий? Какой же ты терн?
Долгорукий оглянулся на чашника, стукнул о стол пустым ковшом. Пива! Чашник сердито махнул отроку, чтобы принес новый жбан с просяным пивом для князя. Отрок метнулся из гридницы, проскочил через темный переход, выбежал из сеней, в возке, охраняемом мечниками Долгорукого, схватил небольшой жбан с княжеской печатью на затычке, мигом помчался назад.
Он должен был снова проскочить темный переход, который теперь не показался слишком темным, после того, как глаза привыкли к ночной черноте, но все равно не мог заметить отрок ни двух притаившихся людей в переходе: одного маленького, приземистого, другого -
Рассказывать о том, что с ним только что случилось, отрок считал позорным и унизительным для себя. Он промолчал. Чашник сорвал княжескую печать с затычки, не очень присматриваясь, подлинная она или поддельная, налил Юрию излюбленное просяное пиво, князь, отхлебывая, слушал похвальбу за столом, а перед рассветом попросил спеть еще раз и почему-то снова ту же самую: "Сам молод, эй, сам молод!"
После пира он велел везти себя не на Ярославов двор, а за Киев, на Красный двор, будто уже предчувствовал свою кончину.
По дороге ему стало плохо, началась рвота, не мог держаться на коне, дружинники сплели из ремней носилки, подвесили их между двумя конями, так повезли Юрия дальше. Уже и не надеялись довезти.
Начинался понедельник, тяжелый день. Князю становилось все хуже и хуже, его рвало и выворачивало, не помогало горячее молоко, которым пробовали поить, не помогали молитвы и каждение, Юрий лежал зеленый, неподвижный, ногти у него посинели, как у утопленника, - живой или умер?
Умирал еще и во вторник. Ничего не видел, не слышал, никого не узнавал, тело становилось все темнее и темнее. Но он еще жил. В среду появился человек, которого в Киеве не видели уже шесть лет. Приближенный княжеский лекарь Дулеб.
Въехал в ворота Киева так, будто лишь вчера выехал из них. Те же самые кони, то же самое спокойствие, та же самая рассудительность.
Все слетело с него, как только он узнал о князе Юрии.
Мчался вслепую к Красному двору, узнавал и не узнавал дорогу, по которой когда-то зимней ночью ехал на обед к князю Ростиславу. Давно уже нет Ростислава, не поедешь к нему на обед - теперь должен был ехать на смерть Долгорукого!
Дулеб еще мог бы спасти князя. Если бы это было вчера или позавчера, тогда непременно спас бы! Но и сегодня он будет бороться за жизнь, потому что пришел на этот свет, чтобы бороться за жизнь людскую. Лишь бы только застать Юрия живым, лишь бы тот сохранил в себе хоть бы капельку жизни.
Застал. Но поздно! Приготовил травяные отвары, сделал князю холодные примочки. Поздно!
Юрий умирал. На миг пришел в сознание, узнал Дулеба, хотел обрадоваться, но был не в силах. Сказал еле слышно:
– Долго не шел.
– Пришел, княже.
– Сыны мои...
Еще что-то прошептал. Кажется: "Кровь моя, сердце мое, огонь мой!" Но этого уже никто не услышал, и князь не слыхал ничего.
Малым выезжал на санях из пылающего Чернигова,
Проехали сани - сомкнулись хищные ряды степняков. Вот так и после его кончины нарушится мир с дикими этими ордами, и снова станут они истязать Русскую землю, оденут ее в красный огонь пожаров, и будет она гореть неугасимо, и никто ей не поможет.
Красные пожары - будто призрачные красные леса. И ни треска сушняка, ни шума ветра, что-то холодное и скользкое...
В красных лесах среди красных деревьев красные руки вырастали из земли, возникали из ничего, сплетались вокруг него в змеино-безжалостных тисках, и в их адском нагнетании исчезало тело, исчезала мысль, даже боль уступала место чему-то жутко-безбрежному и безнадежному, как вечность.
Это приходила к нему смерть.
Дулеб встал на колени перед ложем.
Сыновья Долгорукого, самому старшему из которых было шесть лет, самому младшему - два года, без матери (она побоялась идти к мертвому), появились в гриднице, еще и не постигнув детским умом своим того, что там произошло, увидели незнакомого человека на коленях перед ложем и тоже упали на колени и так на коленях от самых дверей по затоптанному сапогами полу в последний раз приблизились к своему отцу.
Кровь моя, сердце мое, огонь мой!
Долгорукого положили в церкви на Берестове, где упокоилась его мать, простая киевлянка, не признанная ни боярами, ни иереями, ни летописцами.
В ночь перед похоронами сгорел в Киеве боярский конец, чуть не до самой Софии. Были слухи, будто подожгли люди с Подола. В этом пожаре сгорел воевода Войтишич. Восьминник Петрило спасся - когда вспыхнул пожар, он был на Красном дворе. А может, по пути к Красному двору. Потому что поздней ночью восьминника еще можно было видеть на своем дворе, видеть, как он бесшумно подпирал тяжелым бревном дверь хижины, в которой спали его подручные - приземистый и дубина, как высекал искру и раздувал фитиль, как ждал, пока загорятся сухие щепки за углом хижины, а потом бежал, спотыкаясь о невидимые преграды, к коню и гнал изо всех сил в сторону Лядских ворот.
Еще будут пожары в Киеве, мятежи, грабежи, потрясения, еще будут греметь в течение столетий битвы, и может показаться, будто напрасно погиб Долгорукий, напрасно всю свою жизнь шел к этому великому городу, потому что шел за своей смертью. Увидеть Киев - и умереть. Быть может, и для этого иногда стоит жить человеку?
Так думал Дулеб, переправляясь в насаде через Днепр. Еще не записал в свои пергамены - лишь думал.
Держал путь на север, на Суздаль, к князю Андрею.
Снова затерялся на самом дне глубоченных пущ, отважно погружался в них, надеялся оставить им свою боль и свою растревоженность.
Леса стояли, как люди. Старшие деревья поднимались над младшими, возвышались неотступно, с упрямой неизбежностью, ни одно не собиралось падать, а если и падало, то погибало незамеченным в темной тесноте, не в силах нарушить извечную чащобу.
Но так казалось лишь постороннему глазу. На самом же деле лес болезненно переживал каждую смерть, каждое падение; каждая отломленная ветка, каждый треск сучьев отдавался судорогой в его могучем теле, неизвестно еще, в чем отчетливее проявлялся извечный дух леса: в покорно-молчаливой гибели деревьев или же в приглушенных стонах боли.