Смерть в «Ла Фениче»
Шрифт:
Брунетти уловил, как приятельская интонация в голосе Микеле нечувствительно перешла в журналистскую:
— Что-нибудь из этого тебе поможет, Гвидо?
— Не знаю пока, Микеле. Я просто хотел составить представление о том, что он был за человек, и выяснить насчет Сантины.
— Ну вот, теперь ты все знаешь, — сухо ответил Микеле, услышав в свой черед в голосе друга полицейские нотки.
— Пойми, Микеле, может, из этого что-то получится, а может, и нет.
— Хорошо, хорошо. Что будет, то и будет. — Микеле не стал опускаться до того, чтобы просить об ответной любезности.
— Если из этого что-то
— Ну да, ну да, конечно, позвонишь. Уже поздно, Гвидо, и я уверен, что ты хочешь обратно в кроватку. Позвони, если что-то еще понадобится, ладно?
— Обещаю. Спасибо большое, Микеле. И пожалуйста, передай мою благодарность отцу.
— Это он тебя просил поблагодарить. Ты его окрылил! Спокойной ночи, Гвидо.
И прежде чем Брунетти успел ответить, в трубке послышались гудки. Выключив свет, он скользнул под одеяло, только теперь почувствовав, до чего в комнате холодно. В окружающей темноте он явственно видел фотографию на бюро у Клеменцы Сантины, три сестрички симметричным треугольником. Одна из них умерла из-за него, а другой, возможно, он поломал судьбу. Только младшей удалось его избежать, но ради этого пришлось уехать в Аргентину.
Глава 19
На другой день с утра пораньше Брунетти прошлепал на кухню, пока Паола еще спала, и поставил кофеварку. Потом побрел в ванную, плеснул на лицо водой, избегая смотреть в глаза мужчине в зеркале. До кофе он не доверял никому.
На кухню он вернулся в тот самый момент, когда кофе убежал. Не в силах даже чертыхнуться, он схватил посудину с огня и закрутил газ. Налив кофе в чашку, он кинул туда три ложки сахара и с чашкой в руках вышел на лоджию, чтобы утренний холод разбудил в нем то, чего не в состоянии разбудить даже кофе.
Небритый, помятый, он стоял на лоджии, выходящей на запад, уставясь в точку на горизонте, туда, где начинались Доломиты [47] . Судя по их сегодняшнему виду, всю ночь лил дождь, и горы словно подкрались за ночь близко-близко и теперь были отчетливо видны в хрустальном воздухе. Он знал, что до вечера они соберут пожитки и скроются так же незаметно, — спрячутся за новой пеленой дыма, который поднимется от заводов и фабрик на материке или за облаком влажного тумана от дыхания лагуны.
47
Иначе Доломитовые Альпы, горный массив на северо-востоке Италии, в Восточных Альпах.
Слева ударили колокола Сан-Поло к утренней службе. Полседьмого утра. Напротив, в окне дома на другой стороне калле, этажом ниже, раздвинулась занавеска и совершенно голый мужчина встал у окна, не обращая ни малейшего внимания на смотрящего на него сверху Брунетти. Вдруг у мужчины выросла вторая пара рук с алыми ноготками, руки обхватили его сзади, мужчина улыбнулся, отступил от окна — и занавеска за ним задернулась.
От пробирающего утреннего холода Брунетти ретировался наконец на кухню, радуясь, что там тепло, что там Паола — сидит теперь у стола и выглядит значительно лучше, чем положено человеку в такую рань, задолго до девяти утра.
Она весело прощебетала «Доброе утро»; он ответил
— Это Микеле ночью звонил?
— Да.
Она так обрадовалась, добившись от него первого членораздельного слова, что больше ни о чем не спрашивала.
— Он рассказал мне про Веллауэра и Сантину.
— Давно это было?
— Лет сорок назад, после войны. Нет, еще до. Стало быть, лет пятьдесят назад.
— И что случилось?
— Ее сестра забеременела от него и умерла от аборта.
— А сама старушка тебе хоть что-то про это говорила?
— Ни слова.
— Что теперь думаешь делать?
— Придется с ней опять побеседовать.
— Прямо сегодня с утра?
— Нет. С утра мне надо в квестуру. А туда — после обеда, — и едва сказав, почувствовал, до чего ему не хочется возвращаться в этот холод и тоску.
— Если отправишься туда, надень коричневые туфли.
Ну да, они защитят ноги от холода; но ничто не защитит его, и никого не защитит, от той неизбывной тоски.
— Да, спасибо, — ответил он. — Уступить тебе душ? — Он вспомнил, что сегодня у нее первая пара.
— Нет, иди пока ты. А я тут закончу и еще кофе сварю.
Проходя мимо, он наклонился поцеловать ее в голову, поражаясь, как ей удается сохранять столь любезный, более того, дружественный тон, общаясь с брюзгливой скотиной, какую он являет собой по утрам. Он уловил цветочный аромат ее шампуня и заметил в волосах над виском еле заметный проблеск седины. Раньше он этого не замечал — и снова наклонился поцеловать ее туда, с трепетом осознавая всю хрупкость этой женщины.
Придя на работу, он собрал все накопившиеся у него материалы, связанные со смертью дирижера, и принялся снова читать их насквозь, некоторые — уже по третьему или четвертому разу. От переводов с немецкого ум заходил за разум. Своим педантизмом в мелочах — взять хоть перечень предметов, похищенных из дома Веллауэров в ходе каждого из двух ограблений, — это был воистину образчик немецкой добросовестности. Что же касается полного отсутствия сведений о профессиональных или иных занятиях дирижера в годы войны, то документ был ярким свидетельством столь же немецкого умения не смотреть правде в глаза, попросту делая вид, что таковой не существует. Во всяком случае, нынешнему президенту Австрии, подумал Брунетти, такая тактика принесла прямо-таки блестящий успех.
Веллауэр сам нашел труп своей второй жены. Незадолго до того, как спуститься в подвал и повеситься, та позвонила подружке и пригласила ее на чашку кофе — черный юмор, ставивший Брунетти в тупик всякий раз, как он перечитывал эти материалы. Подруга задержалась и прибыла тогда, когда Веллауэр уже обнаружил тело и вызвал полицию. А значит, с тем же успехом мог найти и оставленную ею записку или письмо — и уничтожить.
Утром Паола дала ему номер Падовани, предупредив, что завтра журналист собирается обратно в Рим. Зная, что расходы на обед вполне можно списать по статье «опрос свидетелей», он позвонил Падовани и пригласил в «Галледжанте» — этот ресторан был Брунетти весьма по вкусу, но крайне редко бывал по карману. Договорились на час дня.