Смерть в Миракл Крик
Шрифт:
Начали заходить присяжные. Янг смотрела на них. Эти двенадцать человек, семь мужчин и пять женщин, верили в высшую меру наказания и поклялись, что готовы голосовать за смертную казнь путем инъекции. Янг узнала об этом на прошлой неделе. У прокурора было тогда особенно хорошее настроение, а когда она спросила причину, он объяснил, что потенциальных присяжных, которые наиболее вероятно встали бы на сторону Элизабет, отстранили из-за того, что они выступили против смертной казни.
– Смертная казнь? Виселица, что ли? – переспросила она.
Должно быть, тревога и отвращение отразились у нее на лице, потому что Эйб перестал улыбаться.
– Нет, инъекция, наркотик
Он объяснил, что Элизабет не обязательно приговорят к смерти, что это лишь один из возможных исходов. И все равно ей было страшно видеть ее сегодня здесь. Этот ужас наверняка отразится на ее лице, выражая протест против имеющих власть прервать ее жизнь.
Теперь Янг заставила себя посмотреть на Элизабет, сидящую за столом защиты. Она и сама напоминала юриста, со светлыми волосами, стянутыми в пучок, в зеленом костюме, жемчуге, черных туфлях. Янг сначала ее даже не заметила, настолько она отличалась от своего обычного вида: неряшливый хвостик, мятый спортивный костюм, разномастные носки.
В этом была своеобразная ирония: из всех родителей их маленьких пациентов, Элизабет была самой неопрятной, и при этом у нее был самый адекватный ребенок. Генри, ее единственный сын, был воспитанным мальчиком, который, в отличие от многих других пациентов, мог ходить, говорить, не нуждался в подгузнике, и у которого не случалось припадков. Во время знакомства мама близнецов с аутизмом и эпилепсией спросила Элизабет, зачем Генри это лечение, ведь он выглядит здоровым. Она тогда нахмурилась, словно оскорбилась. Она перечислила список – ОКР, СДВГ, нарушения сенсорной обработки, РАС – и рассказала, как ей тяжело все время искать новые экспериментальные методы лечения. Казалось, она не догадывается, как выглядят ее жалобы среди детей в инвалидных колясках и с зондами для кормления.
Судья Карлтон попросил Элизабет встать. Можно было ожидать, что Элизабет расплачется, пока он зачитывает обвинения, хотя бы опустит глаза и покраснеет. Но она твердо смотрела прямо на судью немигающим взором, на щеках ни пятнышка. Янг изучала ничего не выражающее лицо Элизабет и гадала, не потеряла ли она от шока способность чувствовать. Но девушка выглядела не пустой, просто серьезной. Даже почти счастливой. Возможно, такое впечатление складывалось потому, что Элизабет привычно было видеть беспокойно хмурящейся, а без этого она казалась довольной.
А может, в газетах писали правду? Может, она мечтала избавиться от сына, и теперь, когда его больше нет, она наконец обрела покой? Может, она просто была монстром?
Мэтт Томпсон
Он многое готов был отдать, чтобы сегодня быть в другом месте. Может, не правую руку целиком, но оставшиеся три пальца уж точно. Он и так уже калека, пальцем больше, пальцем меньше, неважно. Он не хотел видеть репортеров, вспышки камер, устремлявшихся на него, как только он совершал ошибку и закрывал лицо руками. Он смущался, представляя себе, как вспышка отражается от блестящего шрама на пухлой культе, оставшейся от его правой руки. Он не хотел слышать шепотков: «Смотрите, вот тот доктор-импотент». Не хотел смотреть в глаза Эйбу, прокурору, который лишь один раз взглянул на него, склонив голову набок, будто решая головоломку, и спросил:
– Вы с Жанин рассматривали возможность усыновления? Я слышал, что в Корее множество детей-метисов.
Он не хотел болтать с родителями жены, семьей Чжоу, слушать, как Жанин отчитывает их за стыд, вызванный каждым приобретенным недостатком, который она называла очередным «типично
Эйб встал и подошел к Янг, протянул руку через загородку и положил поверх ее руки. Он нежно похлопал ее, она улыбнулась. Пак сжал зубы, а когда Эйб улыбнулся ему, растянул губы в неудачном подобии улыбки. Мэтт понимал, что Пак, как и его корейский свекр, недолюбливал афроамериканцев и считал, что президент-афроамериканец – это один из самых больших промахов Америки.
Впервые встретив Эйба, он был удивлен. Бухта Чудес и Пайнбург казались такими белыми провинциальными городами. Все присяжные были белые. Судья – белый. Полиция, пожарные – все белые. Здесь он точно не ожидал увидеть черного прокурора. С другой стороны, здесь никто не ожидал увидеть корейского иммигранта, управляющего миниверсией подводной лодки и называющей ее медицинским оборудованием, но ведь так и было.
– Дамы и господа присяжные, меня зовут Абрахам Паттерли, я прокурор. Я представляю иск Содружества Виргинии против подзащитной, Элизабет Уорд, – Эйб ткнул указательным пальцем правой руки в сторону Элизабет. Та даже вздрогнула, словно не знала, что ее в чем-то обвиняют. Мэтт уставился на палец Эйба, гадая, что тот станет делать, если лишится его, как он сам. Перед самой ампутацией хирург сказал:
– Благодарите Бога, что это не помешает вашей работе. Представьте, каково было бы пианисту или хирургу.
Мэтт много об этом размышлял. Представители каких профессий не сильно пострадали бы от потери указательного пальца правой руки? Раньше он бы отнес к таковым юристов, но теперь уже сомневался в этом, наблюдая, как Элизабет сжалась под таким простым жестом, под властью, которую давал Эйбу его палец.
– Почему Элизабет оказалась сегодня здесь? Вы уже выслушали обвинения. Поджог, нанесение телесных повреждений, попытка убийства, – Эйб внимательно посмотрел на Элизабет, прежде чем повернуться к присяжным. – Убийство.
– Пострадавшие собрались в зале, все готовы и жаждут поведать, что произошло с ними, – Эйб махнул рукой в сторону передних рядов, – и еще с двумя жертвами подзащитной: Китт Козловски, старинной приятельницей, и Генри Уордом, ее восьмилетним сыном, которые ничего не могут рассказать сами, поскольку мертвы.
– Кислородный баллон на Субмарине Чудес взорвался около 20:25 двадцать шестого августа 2008 года, вызвав неконтролируемый пожар. Шесть человек при этом находились внутри помещения, еще трое в зоне взрыва. Двое погибли. Четверо получили тяжелые травмы, много месяцев провели в больнице, были парализованы, перенесли ампутацию конечностей.
– Подсудимая должна была находиться вместе с сыном. Но ее там не было. Она сказала всем, что нехорошо себя чувствует. Заболела голова, поднялось давление, все такое. Она попросила Китт, мать другого пациента, приглядеть за ее Генри, пока она отдохнет. Взяла бутылку вина и пошла к протекающему неподалеку ручью. Она выкурила сигарету той самой марки, от которой начался пожар, подожгла ее спичкой той самой марки, от которой начался пожар, – Эйб оглядел присяжных. – Все это неоспоримо, – заверил он и помолчал, чтобы подчеркнуть важность своих слов. – Не-о-спо-ри-мо, – повторил он по слогам и снова ткнул указательным пальцем в обвиняемую. – Подсудимая признала, что она намеренно задержалась снаружи, что она сымитировала дурноту, и что пока ее сын и подруга сгорали заживо внутри, она потягивала вино, курила сигарету, которая вызвала взрыв, и слушала Бейонсе на Айподе.