Смерть в Париже
Шрифт:
Очень, очень, очень медленно двигаюсь по коридору дальше. Левой рукой касаюсь стены — шершавая она. Это старая краска шелушится.
Вот и дверь. Такая же дверь и такая же ручка. Уже привычно липки ладони, кажется, что все тело вспотело. Это не кислая капуста, а пот страха и агрессии. Нет — самозащиты. Не знаю. Какая разница. Замираю и прислушиваюсь. Смотрю вниз. Дверь закрыта плотно, но мне чудится полоска света под ногами. Чудится не чудится. Это здесь. Это — не знаю кто — за дверью. Рву ее на себя и впрыгиваю в свет…
Следующая
Я увидел небольшую каюту с койкой под иллюминатором и откидным столиком, к которому оказалась привинчена лампа. Еще в каюте находилось нечто наподобие табуретки и маленький бар возле двери. Но меня интересовала не мебель. Вместо ожидаемого громилы на койке лежал довольно субтильный типчик в карикатурных трениках со штрипками. Типчик держал в руках книгу, и лица его было не видно.
Не обнаружив для себя какой-либо угрозы и чуть не забыв о том, что я не собирался здесь никого убивать, я в два прыжка оказался возле койки. Лежавший опустил книгу. На меня смотрели, увеличенные очками, крупные с большими зрачками глаза. На худом со впалыми щеками лице чернела щетина. Кадык заметно выделялся на шее, а из-под застиранной футболки торчал клок волос.
— Добрый вечер. Бонсуар, — услышал я мягкий голос худого и хотя и не выпустил из руки «Макарова», но несколько растерялся.
— Добрый вечер, — нашелся я, что ответить, и попросил: — Только не надо двигаться.
— Не буду, — быстро согласился лежащий. — Я здесь только слежу за порядком.
— Следите. Но пока не надо.
— Я согласен.
Идиотский такой диалог мог продолжаться бесконечно.
— А где господин Габрилович? — задал я наконец главный вопрос.
— Съехали, — моментально ответил мой невольный собеседник.
Я растерялся. Этого не должно было случиться. Видимо, моя реакция как-то отразилась на лице. Так или нет, но через мгновение мой «Макаров» полетел в одну сторону, а я — в другую. Это худой поработал ногами. А мог бы убить, подонок… Худой попытался соскочить с койки, и на попытку ушло время. Совсем немного, четверть секунды, но и четверти хватило. Теперь я лежал, а он стоял. Лежачего не бьют — бьет лежачий! Ботинки у меня хоть и худые, однако если каблуком дать по коленной чашечке, то мало не будет. Я дал.
— Ой! — вскрикнул худой и замер.
Я прицелился и ударил по второй коленке.
— Больно! — Худой упал обратно в койку, а я, схватив «Макарова», уже снова стоял над ним.
Он лежал скрючившись и держась за коленки. Не быть ему спортсменом с выбитыми менисками.
— Больно! — повторял худой.
Лицо у него было теперь плаксивое, детское почти.
— Еще больнее будет.
Я ударил его рукояткой пистолета под ребра, но несильно. Никого я не собирался убивать тут, а лишь попросить денег на билет. «Никто не хотел умирать» — вспомнился вдруг старинный фильм.
Худой продолжал ныть. Я сел на край койки и сказал:
— Не надо драться.
— Не буду.
— Врешь.
— Честное слово.
— Если такой честный, тогда говори — где господин Габрилович?
—
— Придется тебя опять ударить.
— Он правда вчера съехал, и он мне не отчитывается. Кто я! Но он приедет.
— Это уже лучше. Как тебя зовут?
— Митя.
— Митек, значит…
— Что вы сказали?
— Ничего! Врешь, наверное, Митя. А я вот тебе правду скажу. Не надо драться. Я тут пока не как враг. Пока. Даже, скорее, как друг. Если так можно сказать. Мне твоему господину нужно информацию передать.
Информацию я хотел продать, конечно, но она того стоила.
Митя лежал на койке тихо и только нервно сглатывал слюну — кадык под подбородком ходил туда-сюда.
— Так что надо? — спросил лежащий.
Я чуть коснулся выбитой коленки, как бы извиняясь за нанесенное увечье.
— Да я все о том же. Когда Габрилович появится?
— Ну… — Что-то в костистой башке Мити происходило: посылки и выводы, силлогизмы всякие. — Он еще не все забрал, — выдавил Митя и замолчал.
— Давай-давай! Рожай, парень!
— Возможно, ночью.
— Какой ночью?
— Сегодня или завтра.
— Слава Богу! — обрадовался я и стал обыскивать каюту.
Оружия в каюте не нашел. Ничего в ней не было, кроме зачуханных манаточек Мити.
— А еда есть? — спросил я.
— Ты что — русский? — спросил Митя.
— Даешь, парень! Разве на француза похож? Или на араба?
— Не похож — это и плохо. А еды навалом на кухне в холодильнике.
— Как тебя закрыть, чтобы не удрал?
— Я теперь ходить не могу.
— Кто тебя знает. На ключ каюта закрывается? Давай ключ. А то связать придется.
Митя свесился с койки, пошарил под ней, достал ключ и бросил мне.
Три пакета йогурта, ломоть сыра, два яблока и ни корки хлеба! Желудок жадно принял пищу и более не беспокоил мозг. Я закурил и стал разглядывать то, что называлось кухней. Помещение оказалось намного больше каюты, и в нем имелись электрическая плита, холодильник, всякие микровэйфы и миксеры, что-то вроде стойки, за которой, видимо, смешивали коктейли, и три высоких табурета возле стойки, на одном из которых я и сидел. На стене висела репродукция картины Тулуз-Лотрека. На ней красно-лиловые проститутки развалились на диване.
Теперь оставалось только ждать. Я положил на блюдо несколько яблок и отнес Мите. Тот невнятно поблагодарил. Посоветовав подложить под колено подушку и отдаться в руки Морфея, я вышел из каюты, замкнул ее на ключ и стал исследовать судно.
Коридорчик упирался в гостиную комнату. Кожаные сиденья возле стен, диван и большой стеклянный стол на металлических ножках. Я зажег старомодный торшер с розовым абажуром и развалился на диване. Повернулся и приподнял занавеску. Стеклянные окна овалом окружали гостиную, и, наверное, здесь было приятно проводить время Габриловичу с приятелями и красно-лиловыми девками. Кафешантанные певички! Мне почудились такие карикатурные сцены, что я даже усмехнулся, отмахнулся, поднялся с дивана и стал исследовать помещение, нарочито хмурясь.