Смерть Вазир-Мухтара
Шрифт:
Сент-Джемский кабинет был теперь распущен на летние вакации, и министры длинными, сплинными рыбами плескались в разных заливах Средиземного моря.
В Петербурге шел косой дождь, и Нессельрод переселился в Царское Село.
Таковы были дела дипломатические. В гошпиталях лежали раненые солдаты, казачьи лошади выплывали на турецкий берег. А белая комната была пуста. В ней сидел теперь русский автор и шевелил длинными пальцами. Он был в одном белье, потому что была невыносимая жара. Он был совсем один. Завилейский, человек с пушистыми польскими усами, ушел.
И проект не ладился, что-то в нем не клеилось. И не самый проект,
Он пил вино; вино было привозное, у него был слабый нефтяной привкус: бурдюки, в которых его привозили, обмазывали нефтью.
13
— Солдаты! Вы оказали врагам нашим военную руку победоносного его величества войска!..
Серая площадь пестрела, как сковорода, на которой печется рыба, помидоры, каперсы. Рыба была чешуйчатая, в форме.
Генерал Сипягин сидел на белом коне и помахивал рукою в белой лайке. Конь под ним танцевал, солнце било в круглый, выкинутый назад генеральский стан, затянутый в корсет. Сверху, с террасы, казалось, будто генерала поразила пуля, он падает назад и застыл в падении.
— Солдаты! Кампания окончена с желанным успехом действием военного оружия!
Перед полком караваном стояли дроги, запряженные четверками, покрытые парчой, и между ними длинные пушки. Лошади были в чехлах. Только передние дроги были не покрыты, и на них желтый, тусклый стоял золотой трон. Руки барабанщиков с палочками подрагивали. Ждали, когда кончит генерал. Сверху, с террасы, парад был подобен военным похоронам, остановившимся в движении, трон — опочившему полководцу, остальные повозки — безымянным мертвецам.
Это проходил мимо дома военного генерал-губернатора сводный гвардейский полк, возвращавшийся из Персии и везший куруры и трофеи.
Этот полк был особый полк. Тут были части Московского полка и части Кавалергардского. Их стасовали из обломков, их старательно перемешали, после того как, взятые в плен русскими же полками на Сенатской площади в декабре месяце 1825 года, они посидели в острогах и крепостях. И перед каждой ротой стоял безотлучно особо испытанный офицер. Командир был тоже не простой — это был тот гвардейский командир, которого в декабре столкнули младшие офицеры с каменной казарменной лестницы. Он слетел с лестницы и возвысился. Теперь он внимал генеральским словам.
Трофеи, которые привез полк, были: трон Аббаса-Мирзы, семь пушек персидского мастерства, Ардебильская библиотека старых свитков и две картины, изображавшие победы Аббаса-Мирзы.
Куруры была самая тяжелая кладь, трон — самая высокая, а мертвая библиотека — самая тихая. Картины же были взяты в Уджанском замке, потому что там нечего было больше взять. Их можно было преподнести императору, чтобы тот показывал их в своем дворце хотя бы французам-путешественникам.
— Солдаты! Вы имели случай изгладить пятно минутного своего заблуждения и запечатлеть верность свою к законной власти, проливая кровь при первом военном действии!
Они были в запыленных сапогах, с лицами землистыми, по цвету столь непохожими на лицо генерала, будто они и генерал принадлежали к разным нациям.
Все тифлисское население высыпало на широкие плоские кровли и смотрело на парад.
Грибоедов, стоя на террасе, нечаянно толкнул высокого архиерея, стоявшего рядом. Грибоедов в забывчивости пробормотал:
— Pardon…
Архиерей
Грибоедов смотрел на солдат, он кого-то искал взглядом внизу.
— Справедливость и кротость покажет ныне врагам нашим ясно, что не порабощения мы желаем, но ищем единственно освободить их от бедствий и угнетений. Солдаты! Сии трофеи! Сии куруры!..
Становилось ясно: единственным бедствием народа персидского были куруры, и его от них освободили.
— Это, кажется, из Тацита, — сказал на ухо Грибоедову Завилейский. Он стоял рядом. Из Тацита ли или из Карамзина — вспомнить на такой жаре было невозможно.
Грибоедов нашел то, чего искал.
Вот он стоит, внизу, в первом ряду за курурами, этот человек.
Сминая, комкая, стаскивал для чего-то белую перчатку Грибоедов. Руки его дрожали.
Лицо у человека было сизо-бритое, цвета розового с смуглым, как тронутая тлением ветчина. Форма капитана была на нем. И он стоял, как все, прямо и вытянувшись, внимая и не внимая словам Карамзина, — или князя Кутузова, или Тацита — смотря по тому, откуда генерал набрал цитаций.
Он никогда не знал, что его слова, то любезные, то жесткие, слова, которые он обращал к Аббасу-Мирзе, тоже любезному и веселому, — обернутся мертвыми курурами, мертвой библиотекой на площади.
Генерал кончил. Лошадь танцевала на месте.
Тогда началось ровное, длительное:
— Ура…
Рты у солдат были раскрыты ровным строем, словно лекарь, обходя фронт, дергал зубы.
И он никогда не знал, что его куруры привезет человек с лицом цвета сизого, лежалой ветчины, тонкий прямой человек, шутовское имя коего произносится шепотом…
— Ура…
…капитан Майборода, предатель, доносчик, который погубил Пестеля, своего благодетеля, который их на виселицу…
Руки в белых перчатках возятся. Рядом оперлись на перила белые пальцы архиерея.
Если перчатка полетит вниз… Перчатка полетела вниз.
Архиерей с любопытством глянул, как она закружилась листком и легла на безветренные камни. Барабанщики забили в барабаны.
Полк прошел. Дамы зашевелились на террасе, как одушевленные розовые кусты.
— Oh! comme c'est magnifique! [41]
— Notre general… [42]
— Charmant! [43]
— …mant…
— Magnifique! [44]
41
О! как это великолепно! (фр.).
42
Наш генерал… (фр.).
43
Прелестно! (фр.).
44
Великолепно! (фр.).