Смерть за смерть. Кара грозных богов
Шрифт:
– Он сделал, как в обычной сече поступают, – зачем-то заступился Розмич.
Голос Боряты едва не оглушил:
– Так тут же не сеча! Жизнь от выигрыша не зависит!
Ласка и Ловчан сидели рядом. Оба непривычно тихие. У первого глаз от усталости слипался, второй держался чуть бодрее. От ора Боряты Ласка встрепенулся, сказал:
– Это нам позор. Не научили щенка жить в правде.
– Ха! – отозвался громила. – Да чему тут учить-то? Разуменье – проще некуда! Со спины только тати нападают!
– Спевка ранний, горячий, что с него взять? – буркнул Розмич.
Борята прищурился, глянул осуждающе.
– Своих сорванцов такому, поди, не учишь. А нашего оправдываешь!
Розмич хотел было возразить, объяснить, что в Алоди всё иначе. На гостей не нападают, над послами не смеются, оружие при входе в княжий терем не отбирают, и вообще… В Алоди не может случиться и половины того, что в Белозере считается само собой разумеющимся. Потому и вразумлять не надо – ни одному воину и в голову не придёт со спины кинуться. Но вслух сказал миролюбивое:
– Ты Спевку уже научил. Думаю, на всю жизнь запомнит.
Губы белозёрского громилы тронула мечтательная улыбка.
– Да…
Урок, который преподал заносчивому Спевке, и впрямь был хорош. Молодой дружинник месил ногами воздух до тех пор, пока подскочившие товарищи не разжали железные пальцы Боряты. А тот, чуток отдышавшись, столько заковыристых слов касательно Спевки и его поступка подобрал, что и сам князь, кажись, заслушался. Побелевший от страха щенок бормотал в ответ что-то невразумительное и едва не плакал. После ушёл к самому дальнему костру и носа не казал.
– Молодость… – со знанием вздохнул Ултен. Его тоже пригласили к костру, усадили подле друзей. И мёда в чарку налили с горочкой. – Она часто горячится не по делу. С годами это пройдёт. Коли доживёт до годов-то.
– Да и леший с ним, со Спевкой! – внезапно воскликнул Ласка. Казалось, он только-только заметил кульдея, вытаращил единственный глаз. – Ты сам-то каков, а?
Вопрос удивил не только Ултена. Розмич с Ловчаном заметно напряглись, а Борята подобрался.
– А что со мной не так? – осторожно поинтересовался кульдей.
– Ты с нами полторы седьмицы, – начал пояснять Ласка, – а об умении своём даже не обмолвился!
– Каком таком умении?
– Что дрыном орудуешь лучше, нежели иные обжоры ложкой!
– Так ведь… – Ултен потупился и замялся.
Дело прояснил Борята.
– Мы слыхали о вашем нападении на дозор в белозёрском посаде, – с долей смущения объяснил он. – И про то, что кульдей дрыном махал. Но про него не поверили, он ведь из этих… из христьян.
Розмич мигом утратил былое благодушие, сжал кулаки. Ловчан углядел недовольство друга, чуть заметно помотал головой – неча с белозёрцами спорить. Не здесь и не сейчас.
–
Его не услышали.
– А после, когда сами увидали… – продолжал Борята, – решили, дескать, обманули нас. Вы-то сразу ясно – воины, а он…
– Ты нашего святошу не обижай, – расплылся в улыбке Ловчан. – Он в драке десятерых стоит. Я бы против него нипочём не вышел.
– О как! – Борята важно потряс пальцем. – Век живи, век удивляйся! А про тебя, Розмич, правду говорят или бают?
– О чём спрос? – пробормотал тот.
– Говаривают, дескать, ты сын пахаря. Это так?
– Так, – подтвердил Розмич.
– Во! – палец громилы снова взметнулся в небо. – Значится, дружина князя Олега и впрямь чудесата! Да ты не сопи! Не обижайся! Кабы все пахари подобно тебе дрались, я бы сам из воинства ушёл и за соху встал!
Борята говорил без злобы, но слова полоснули Розмича почище острого ножа. Рука сама потянулась к груди. Там, в хитром мешочке, прятал прощальный подарок Затеи. Нынче уже неважно, простит ли девица пахарское прошлое, но след от её неприязни останется надолго.
Её подарок – тот, что пихнула в сапог при отъезде отряда, – был много глупей любовных вздохов Розмича, рассуждений Ултена о смирении и нападения Спевки, вместе взятых. А как ещё обозвать кусок кожи, расписанный не пойми какими закорючками?
Поначалу Розмич внимательно вглядывался в письмена, пытаясь рассмотреть обережный знак или что другое, знакомое. Но вскоре плюнул на неблагодарное занятие. Даже осерчал: лучше бы ничего не дарила, чем такую безделицу!
Он, конечно, догадывался, что это не просто закорючки, а заговор какой на удачу и дорогу или даже послание. Думал – Ултен или волхв посмышлёнее смогут прочесть. Но показывать записку не решался. Да и зачем? Вдруг в ней гадости какие написаны? Или признание в любви, о которой теперь и думать нельзя! Нет, ни к чему Розмичу знать. Но, сам грамоты не разумея, к чертам и резам относился с почтением, а к закорючкам и подавно.
Словом, выбросить безделицу даже с непонятными письменами не мог. Так и носил. Решил: пусть останется, как напоминание о том, что любовь самое дурацкое и бесполезное чувство на свете. И коли угораздит снова вляпаться в такое «добро», он подарочек Затеин достанет и вспомнит, каково это… предпочесть какое-то идиотское сватовство доброму и проверенному сеновалу!
Он забылся и вернулся в действительность только от дружного хохота белозёрцев.
– Ну, например. Скажи нам, монах! Что значит твоё имя? Это вот – Розмич, у него шрам от княжьего коня вот тут имеется. Я Ловчан – до баб больно ловок. А тебя как угораздило? – допытывал Ултена дружинник.