Смертельная любовь
Шрифт:
…В те детские, вернее, уже отроческие годы, никаких предвестий о том, что я буду писателем, я в себе не слышал. Мне хотелось стать циркачом, и именно прыгуном. Уметь делать сальто-мортале было предметом моих мечтаний…
Я, между прочим, и теперь иногда сообщаю знакомым, что в детстве умел делать сальто-мортале.
Мне верят, и я, вообще не любящий врать, рассказываю даже подробности».
Он закончит «Три толстяка» в 1924 году, к нему придет популярность, его станут узнавать на улицах.
Рассеянный ротозей, внимательный наблюдатель,
Он сочинит роман «Зависть», зная эту категорию изнутри.
Мейерхольду, восхищенному романом, когда они познакомились, он скажет:
«Так вы думали, что “Зависть” – это начало? Это – конец».
Тема двойничества в разных очертаниях.
Кстати, «Зависть» насчитывала 300 начал. Олеша остановился на 301-м: «А по утрам он пел в клозете».
«Я очень органический писатель. Сажусь писать – ничего нет. Абсолютно ничего! Потом расшевеливается что-то неизвестно где, в самой глубине мозга – совершенно неведомыми и не поддающимися никакому прочувствованию путями выходит из физиологии моей знание о том, что мне нужно и что мне хочется написать».
И главное:
«Я твердо знаю о себе, что у меня есть дар называть вещи по-иному».
Ему 31 год. Он записывает в дневнике:
«Все время кажется мне, что взрослость где-то там, что она еще наступит… Взрослость в том смысле, как понималось это в буржуазном воспитании, – означала утверждение в обществе и большей частью – через овладение собственностью. У нас уничтожили собственность. Что такое теперь – положение в обществе? В каком обществе? Из каких элементов слагается современное общество?
Вряд ли кто-нибудь из тридцатилетних чувствует себя взрослым».
Он видит в парикмахерской человека, каким ему хотелось бы быть. Лицо солдата, здоровый, губы как у Маяковского. Лицо, которое кажется Олеше интернационально мужским, лицом пилота – такой тип мужественности.
А вот автопортрет:
«Я росту маленького; туловище, впрочем, годилось бы для человека большого, но коротки ноги, – поэтому я нескладен, смешон; у меня широкие плечи, низкая шея, я толст. Никогда не предполагал, что буду толстым, лет с двадцати пять начал толстеть. И теперь, когда мне тридцать, я маленький толстячок, набрякший, с ощущением ошейника под затылком и подбородком, с гудением в ушах, с глазами, которые краснеют после сна и после того, как я нагибаюсь, и от холода… У меня мясистый, сравнительно приличной формы нос, узкие губы, выдающийся подбородок, глаза сидят глубоко, очень глубоко, как-то смертно. Лицо мое рассчитано на великую биографию…»
Все-таки лицо «рассчитано на великую биографию»…
Но ему не нравится в себе гораздо больше, чем просто внешность.
«Я русский интеллигент. В России изобретена эта кличка. В мире есть врачи, инженеры, писатели, политические деятели. У нас есть
Это тем более драматическая коллизия, если вспомнить разразившуюся внезапно, как летняя гроза, опальную, диссидентскую книгу Аркадия Белинкова «Гибель и сдача советского интеллигента. Юрий Олеша». Счет, который честный и талантливый писатель Аркадий Белинков предъявит не какому-нибудь литературному подонку, которых пруд пруди в СССР, а талантливому и честному писателю Юрию Олеше!..
С горьким и сильным чувством за Олешу вступился еще один честный и талантливый писатель Борис Ямпольский:
«Есть на свете люди – литературоведы, – которые пытаются выдать сейчас Олешу чуть ли не за эталон приспособленчества. Какая ужасная слепота и несправедливость… Он был высечен из цельного благородного камня, в нем не было ни капли, ни одного капилляра подлизы, карьериста, ему доступны были волшебные видения…»
Счет Белинкова – счет оставшемуся живым и даже как будто не гонимому человеку среди тех, кто погиб, включая самых близких.
Из самых близких – режиссер Всеволод Мейерхольд и его жена актриса Зинаида Райх.
Мейерхольд ставил пьесу Олеши «Список благодеяний».
«Мейерхольд говорил: гениальная! Приятно верить… А может быть, пьеса моя средняя, обыкновенная пьеска – и больше ничего.
Нет, в глубине души я уверен: пьесу я написал замечательную…»
Среди записей Олеши вот эта, трагическая:
«Я отлично помню, как на другой день после премьеры с перегаром в голове стоял я в сумеречный день…
Вскоре Райх убили. Говорят, что ей выкололи глаза… Прекрасные черные глаза Зинаиды Райх – смотревшие, при всем ее демонизме, все же послушным старательным взглядом девочки…
Я помню ее всю в белизне – голых плеч, какого-то итерпуфа, пудры – перед зеркалом в ее уборной, в театре – пока пели звонки под потолком и красная лампочка, мигая, звала ее идти на сцену.
Они меня любили, Мейерхольды.
Я бежал от их слишком назойливой любви…
Она умерла, привезенная скорой помощью в больницу, от утраты крови. Похоронили ее, так сказать, в полицейском порядке, но одевала ее для гроба балерина Гельцер…»
Перед гибелью Мейерхольды прощались с Олешей в сновидении. Подошли к какому-то окну с улицы, и, остановившись перед темным, но прозрачным окном, поклонились.
В годы сталинских репрессий были уничтожены многие вокруг Олеши: помимо Мейерхольдов – Бабель, Нарбут, Святополк-Мирский, Стенич…
Аркадий Белинков упрекает Олешу в том, что ему-то ничего особого не грозило, а он прогибался перед властью заранее.
В частности, не нравится Белинкову путаная, сбивчивая речь Олеши в 1934 году на Первом съезде писателей о том, что чувствует себя нищим, утратившим все и не знающим, как жить.