Смертельная любовь
Шрифт:
Из воспоминаний Андрея Дмитриевича: «Люся всегда была очень близка со своими детьми, вынужденная разлука с ними – огромная беда ее и их жизни».
Из дневника матери Боннэр о дочери и зяте:
«Они, в общем, счастливы, много заняты, крепко припаяны друг к другу и ни в чьем присутствии не нуждаются – им хорошо вдвоем. Единственное, что их гложет, это разобщенность (дети в США), ну, и конечно, дети А. Д.».
Дело о клевете к рассмотрению в суде Киевского района города Москвы принято
Разговор Боннэр с председателем суда:
«– Скажите, а вам на высоком уровне приказали не принимать моего заявления в суд к рассмотрению?
– На достаточно.
– Понятно, но ведь я пишу правду, а Яковлев врет…
– Я знаю. Я кое-что проверял – вот не жили вы никогда в квартире Сахарова. И книжечку Всеволода Багрицкого прочел».
Скрипя протезом и кладя дело в сейф, он произносит: может, и долежит.
Боннэр запишет: «Мы пожали друг другу руки».
Использовали не одних детей Сахарова. Использовали коллег.
Из воспоминаний Боннэр: «…академик Скрябин… просто заявил: “Мы не дадим ей шантажировать нас своим инфарктом”».
«Известия» опубликовали письмо четырех академиков с именами «Когда теряют честь и совесть».
Президент АН СССР Анатолий Александров в интервью журналу «Ньюсуик» сказал о Сахарове: «К сожалению, я думаю, что в последний период его жизни его поведение более всего обусловлено серьезным психическим сдвигом».
Боннэр отправила Александрову письмо:
«Вы знаете, что само насильственное задержание и удержание Сахарова в Горьком является откровенным беззаконием и что Академия наук ничего этому беззаконию не противопоставила… Насколько мне известно, впервые в истории Российской – Советской Академии наук ее президент обвиняет действительного члена в психической неполноценности».
Все преодолевается, когда есть «та невероятная, немыслимая человеческая близость, которой судьба наградила нас с Андреем» (Боннэр).
И потому – жизнь в Горьком все равно была веселая. Страшная и веселая. Он ходил на рынок. Она тоже. Одаренная кулинарка, она готовила завтраки, обеды, ужины. Ездила в Москву, осуществляя связь с иностранными корреспондентами. До того дня, когда ее арестовали и сослали в Горький по суду, без права выезда. Он дразнил своих тюремщиков дерзкими выходками. Например, вынося мусорное ведро, громко пел «Варшавянку»: «Вихри враждебные веют над нами». Моя посуду, напевал Галича – «Снова даль предо мной неоглядная». Чувствовал себя уютно в ее старых шерстяных кофтах. Но всегда надевал костюм и вообще наряжался, когда праздновали вдвоем, скажем, ее день рожденья.
Из воспоминаний Елены Георгиевны: «Когда мы были вместе, когда нас не разлучали насильственно, это был все равно счастливый быт, счастливая жизнь. Но гнет, давление мы ощущали постоянно… Вообще это ощущение постоянного наблюдения, подглядывания, постоянного пропадания каких-то мелочей,
Шутили: время жить и время умирать. Так назывался популярный в те годы роман Ремарка. Время жить – вместе. Время умирать – при насильственных разлуках.
Из дневника Сахарова – в одну из разлук: «Мне так хочется быть с Люсей. Мне никогда в жизни ничего так не хотелось».
Боннэр: «…в эти годы мы выяснили свою абсолютную совместимость. Андрей шутит, что нас теперь можно запустить в космос».
«Москва, Горький, далее везде» – название книги Сахарова о ссылке.
Горький, Москва, далее везде – возвращение из ссылки в Москву, активное участие в гражданской жизни, в работе Съезда народных депутатов, открытый мир.
Жить ему оставалось три года.
Из воспоминаний Андрея Дмитриевича: «В дни Съезда у нас с Люсей сложился особый быт. Утром меня отвозил к Кремлю, к Спасской башне, академический водитель, я его отпускал и шел к Дворцу Съездов (минут пять по внутренней территории). Люся же включала телевизор и, не отрываясь, смотрела и слушала… Как только объявлялся перерыв, Люся бежала к машине, подъезжала к Спасской башне и ждала меня у цепи, которой была отгорожена центральная часть Красной площади, закрытая в дни Съезда для всех, кроме его участников. Я выходил, мы вместе ехали обедать в ресторан гостиницы “Россия”, потом она подвозила меня к Кремлю и возвращалась к телевизору. Вечером она вновь встречала меня. В эти напряженные дни мы были духовно вместе».
Видела Люся и тот незабываемый сюжет, когда президент Горбачев, будущий лауреат Нобелевской премии мира, сгоняет с трибуны академика Сахарова, уже лауреата Нобелевской премии. Сахаров говорил что думал и что не нравилось Горбачеву. Он темнел лицом, наливался кровью, потом не выдержал. Сахарова принялись захлопывать. Сахаров не сдался и договорил речь до конца. Вызволенный Горбачевым из горьковской ссылки, он не собирался учитывать «ни барский гнев, ни барскую любовь». При выдающейся скромности он обладал выдающимся человеческим достоинством.
Приблизивший новое демократическое устройство на месте старого тоталитарного, он успел в новой стране многое. Его теория конвергенции (взаимопроникновение капитализма и социализма), участие в самой демократической в истории России Межрегиональной депутатской группе, подготовленный им проект Конституции, книга «Воспоминания» – все войдет в историю свободного русского слова и свободного русского действия.
«Что есть русский?» – спрашивала Боннэр в своих «Вольных заметках к родословной Сахарова» и отвечала: «Немец, поляк, грек, серб, татарин…» Это про Сахарова. Эти крови текли в жилах человека, бывшего русским по рождению, гражданином мира по убеждениям.