Смертельный удар
Шрифт:
Слезы уже бежали по ее веснушчатому лицу.
— Вик, ты никогда не воспринимала меня всерьез. Я же говорила тебе, когда мы обсуждали твой приезд, что для матери очень важно, чтобы ты навестила ее. А ты совершенно забыла обо всем. Ты все еще считаешь, что мне пять лет и то, что я говорю или думаю о делах, — для тебя пустяки.
Это подействовало. В конце концов, она права по-своему. Если Луиза так больна, я и вправду должна повидаться с ней.
— Ну, хорошо. Я позвоню и отложу свои дела. Но это в последний раз…
Слезы ее мгновенно высохли.
— Спасибо, Вик. Я этого не забуду. Я знала, что могу рассчитывать на тебя.
— Ты имеешь в виду, что знала
Она засмеялась:
— Давай я покажу тебе, где здесь телефоны.
— Я еще не выжила из ума и сумею найти их. И не бойся — я не улизну, когда ты упустишь меня из виду, — добавила я, глядя на нее в упор.
Она растянула губы в усмешке:
— Ибо Господь — свидетель?
Это была наша старая клятва, позаимствованная от дяди Стэна, брата ее матери, который прибегал к ней всякий раз, силясь доказать, что он трезв.
— Ибо Господь — свидетель! — повторила я торжественно. — Мне остается надеяться лишь на то, что чувства Грехема не будут настолько оскорблены, чтобы он решился не платить по счету.
Я обнаружила телефон-автомат у главного входа и потратила несколько монет, прежде чем Дарроу Грехем спустился в фойе клуба «49» и взял телефонную трубку. Конечно, он был недоволен, ибо заказал столик в «Файлегри», но я ухитрилась закончить разговор на дружеской ноте. Перекинув сумку через плечо, я вернулась в спортивный зал.
Глава 2
ВОСПИТАНИЕ РЕБЕНКА
«Святая София» преподнесла «Леди-Тиграм» нелегкую игру, лидируя большую часть игрового времени. Матч получился напряженным и проходил в более быстром темпе, чем это бывало в мои баскетбольные годы. За семь минут до конца две нападающих «Леди-Тигров» нарушили правила игры, и их удалили с площадки. Но внезапно, когда уже стало ясно, что дело — труба, точнее, за три минуты до конца, самая выносливая защитница из команды противника выбыла из игры. Звезда «Тигров», нападающая, которую зажимали весь вечер, наконец ожила, забросив несколько мячей и отыграв восемь очков. Наши победили со счетом 54:51.
Я сообразила, что ликую как никто другой. Я даже испытала теплые ностальгические чувства к своей бывшей команде, которая просто поразила меня. Дело в том, что мои воспоминания юности были омрачены болезнью и смертью матери, причем настолько, что, полагаю, я забыла о хороших временах в школе.
Нэнси Клегхорн откланялась, спеша на деловую встречу, а мы с Дианой Логен присоединились к остальным из нашей старой команды и пошли в раздевалку, чтобы поздравить наших преемниц и пожелать им успехов в региональном полуфинале. Правда, мы долго не задерживались: юные баскетболистки определенно считали, что мы уже слишком стары, чтобы разбираться в баскетболе, и давно отыграли свое.
Диана подошла ко мне, чтобы проститься.
— Молодость не вернуть, — сказала она, прижавшись щекой к моей щеке. — Я возвращаюсь на Золотое побережье. Наверняка я закреплюсь там. Не переживай, Варшавски!
И она удалилась в меховом облаке серебристой лисицы, благоухая «Опиумом».
Кэролайн с озабоченным видом слонялась у двери в раздевалку, боясь, как бы я не ушла без нее. Она была в таком напряжении, что я почувствовала себя неуютно, попытавшись представить, что ожидает меня в ее доме. Однажды она уже вела себя подобным образом; я вспомнила, как она затащила меня к ним домой из колледжа в один из уик-эндов, сославшись на то, что Луиза ушибла спину и нуждается в помощи, чтобы добраться, например, до раскрытого окна. Однако, попав к ним, я обнаружила, что она заманила меня,
— Луиза на самом деле больна? — спросила я, когда мы наконец покинули раздевалку.
Она строго посмотрела на меня:
— Очень больна, Вик. Похоже, тебе не больно-то хочется ее видеть?
— Ну и какова же твоя дальнейшая повестка дня?
Красная краска залила ее щеки.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
Она выскочила из дверей школы, а я медленно последовала за ней и через минуту обнаружила, что она уже сидит в стареньком автомобиле, припаркованном багажником к тротуару. Она опустила окно, когда я подошла, и выкрикнула, что желает поскорее увидеть меня дома, а затем рванула с места так, что завизжала резина. Я понуро двинулась к своей машине, отперла дверцу и нехотя залезла на сиденье.
Мое уныние возросло, когда я сделала поворот на Хьюстон-стрит. Последний раз я была в этом квартале в 1976 году, когда умер мой отец и я вернулась, чтобы продать дом. Тогда-то я и видела Луизу и Кэролайн, которой было уже четырнадцать и которая буквально во всем следовала по моим стопам: она и в баскетбол пыталась играть, но при ее росте даже неутомимая энергия не помогла ей войти в первый состав.
Именно тогда я в последний раз говорила с теми из соседей, кто знал моих родителей. Они выказали неподдельную скорбь по поводу смерти моего мягкого добросердечного отца. И проявили недоброжелательство и вместе с тем завистливое уважение в отношении моей матери Габриелы, умершей десятью годами ранее. Как бы там ни было, но ведь остальные женщины квартала разделяли ее судьбу, приучаясь к экономии, бережливости и овладению всеми способами Габриелы, умевшей считать каждый пенни, лишь бы накормить и одеть свою семью.
Зато когда моей матери не стало, они обрушились на нее, качая головами, осуждали за эксцентричность: Габриела, видите ли, водила свою дочь в оперу, тратя на билет десять долларов, вместо того чтобы купить ей новое зимнее пальто… Она не крестила свою дочь и не отдала ее в школу при «Братстве Святого Венцеслава». Все это раздражало их настолько, что они не пожалели дня на воспоминания, дабы выразить умершей свой протест.
Возможно, самым большим ее безрассудством, по их мнению, было то, что она настояла на своем и меня отправили в колледж при университете в Чикаго. Габриела ценила только все лучшее, а Чикаго и был для нее самым лучшим местом. Так она решила, когда мне было всего два года. Разумеется, Чикаго для нее не шел ни в какое сравнение с университетом в Пизе. Точно так же, как, покупая обувь у Каллабрано на Морган-стрит, она не сравнивала ее с моделями из Милана. Но каждый делает только то, что он может. А потому спустя два года после смерти моей матери я поступила в учебное заведение, которое соседи по кварталу называли «красным университетом». Я отправилась туда, напуганная и восторженная одновременно, словно ожидая возможной встречи с добрым гением. С тех пор я практически никогда не бывала дома.
Луиза Джиак была единственной женщиной квартала, что всегда горой стояла за Габриелу, живую или мертвую. Но ведь она была обязана Габриеле. Да и мне тоже, подумала я, ощутив привкус горечи, что поразило меня. Я представила себе, что я подросток, стоят прекрасные летние дни, а я сижу с ее ребенком или кручусь по дому, пока младенец Луизы верещит где-нибудь неподалеку.
Что ж, этот младенец теперь вырос, но в ушах у меня все еще стоит его требовательный крик…
Я припарковалась позади ее машины и выключила двигатель.