Смертники
Шрифт:
Пошел дальше, с недоеденной хлебной коркой в руке. В боковом коридоре остановился посмотреть, как красят панели, и нашел, что краска слишком жидка, но ничего не сказал. Решил только рассказать потом, кому следует, что эконом ворует.
Дошел до лестницы к малому коридору и остановился в раздумье, — не вернуться ли. Поправил на груди крест, пригладил бородку и твердыми шагами пошел вниз.
Буриков почтительно распахнул перед ним дверь, но, пропустив посетителя вперед, посмотрел на залоснившуюся спину и презрительно усмехнулся.
Батюшка не знал, куда девать хлебную корочку, — а она мешала и, кроме того,
— Это что же такое? — и батюшка взялся правой рукой за свой крест, как будто ограждал себя от каких-то злых сил.
— А это — который не в себе! — почтительно и расторопно объяснил Буриков. — Вроде помешанного.
— Так ведь он мертвый уже! Зачем же тут держите?
— Никак нет. Недавно фельдшер заходил из больницы. Говорит: жив еще. Кончается. Раньше буйствовал очень, а теперь уже затих. Прикажете открыть?
Он сунул уже ключ в замок, но батюшка замахал руками и отступил.
— Нет, нет. Если человек не в себе, то какая же польза? Господь с ним. Не надо...
И, недовольный этой первой неудачей, поспешно перешел в другой конец коридора, мельком взглядывая на чьи-то бледные лица, следившие за ним из темных форточек! В одной форточке заметил седую бороду и приказал:
— Вот тут открой! Побеседую.
Седая борода отпрянула в темноту. Другой, высокий, закутанный бушлатом, беспокойно заворочался в своем углу.
— Почему же так... Днем разве? Сейчас? — прерывающимся шепотом бормотал седой. За спиной черной рясы с серебряным крестом ему почудились палачи.
— Побеседовать пришел! — еще раз объяснил батюшка и вошел в камеру. Его глаза не успели еще достаточно примениться к вечному сумраку малого коридора и пытливо скользили по исписанным и исцарапанным стенам, избегая почему-то лиц заключенных. Потом задержались ненадолго на решетчатом окне и сбежали вниз, к нарам. Остановились там на высоком, который лежал, прижавшись к стене.
Батюшка пожевал губами, не зная, с чего начать, и вдруг рассердился. Напал на высокого.
— Ты что же? Разве не видишь духовное лицо? Встать надо бы, я полагаю...
Когда батюшка только что вошел, неловкий и слегка смущенный, он показался и высокому очень страшным, роковым. Но теперь, когда батюшка рассердился, высокий сразу разглядел его мужиковатое лицо, обтянутый рясой круглый животик, измятую шляпу. Ужас пропал, и высокий торопливо поднялся.
Батюшка смерил его глазами, покачал головой и опять потерял нить. Никак не мог придумать, о чем говорить с этими людьми, для которых все земное кончено и которые, хотя говорят, дышат и думают, но в сущности уже такие же мертвецы, каких по временам отпевают там наверху, в тюремной церкви.
Мучительным напряжением памяти батюшка вызвал какое-то поучение, заученное еще в школьные годы. Чтобы было удобнее, присел на краешек нар и тогда заговорил, путаясь и заикаясь, нудные и нескладные слова, нанизывая один на другой разрозненные обрывки мыслей. Высокий и седой стояли перед ним и с покорной тоской слушали. Седой часто моргал и сморкался. А за неплотно припертой дверью стоял надзиратель,
На самом сложном периоде рассуждений об искуплении и о бессмертии души батюшка совсем запутался и остановился, чтобы перевести дух. Осужденные стояли перед ним прямо и строго, как в церкви, и с застывшими, неподвижными лицами смотрели на батюшкин живот.
— Да, вот так-то! — вздохнул батюшка, доставая из кармана платок. Вместе с платком выпала хлебная корочка. Седой подобрал корочку, подал:
— Хлебец, батюшка!
— Хлебец. Это я сюда шел, так у пекаря взял на пробу! — Пристальнее вгляделся в седого и вдруг спросил совсем другим голосом, не похожим на тягучую паутину заученных текстов. — Из крестьян будешь?
— Из крестьян, батюшка. Но только давно уже из деревни-то. Фабричные.
— Что ж это тебя дернуло так на старости лет?
Седой конфузливо улыбнулся.
— С безработицы все! Близко году без работы ходили. Ну, а товарищи некоторые говорят: можно. Мы и пошли.
— То-то! За такие дела-то, брат, и настоящие разбойники с умом берутся, а вы так себе захотели, с кондачка. Вот и засыпались. Баба есть?
— Как не быть! Из-за нее, может, из-за бабы этой самой... И ребятишки. Думал: заработаю сразу и уйду назад в деревню. Хуторок думал себе выделить и поселиться. К земле лежит душа. А теперь вот и попал в землю...
— Да, земля, это — вещь! Самая даже важная вещь! — задумчиво сказал батюшка. — Пасеку, чай, завел бы? Сыновья-то вырастут землю пахать, а ты, старый дед, на пасеку. Пчелок слушать...
И батюшка уже с живым, бодрым интересом повернулся к высокому.
— А ты как? За что же?
— Земляки мы. И родственники! — объяснил высокий. — С малых лет его знаю.
— Так. А много ли получали на фабрике?
Заговорили о всяких житейских мелочах, о том, как дорого стало жить и как трудно рабочему человеку найти себе подходящее дело. Высчитывали, сколько нужно затратить в месяц, чтобы прокормиться с семьей, и батюшка деловито загибал пальцы и долго спорил своим надтреснутым голосом. Старик возражал тонко и обстоятельно. С серого лица свалилась тюремная маска, и бойко поблескивали глаза из-под кустистых бровей. Высокий только изредка вставлял свои реплики и уступал, почти без спора, когда не соглашался с ним старик.
— И вот баба моя, например... — говорил старик, помахивая рукой над батюшкиным животом. — Баба моя, которую я считаю за женщину аккуратную...
И вдруг замолк, обмяк весь, и сразу потускневшие глаза смотрели уже по-прежнему растерянно и почти безумно. Вспыхнул.
— Баба-то...
— Ну, что же... Ну, Господи... — беспокойно зашевелился батюшка, тоже возвращаясь под влиянием этого взгляда к прежней растерянности.
— Теперь, чадо, надо смириться духом и безропотно принять чашу, то есть, как это... Одним словом, терпеть надо. И сам Господь наш Иисус Христос претерпел многое нас ради человек. А тебе грешному, как это... тебе умиляться надо, что дано тебе искупить вину. Может быть, еще и простится на небеси! Вот, как раскаявшийся разбойник... одним словом...