Смертный приговор
Шрифт:
Хосров-муэллим со студентом прошли мимо красивой и молодой девушки-секретарши и женщины-машинистки, так и не оторвавшей ни на миг от машинки покрасневших и распухших глаз, открыли коричневую кожаную дверь, набитую ватой.
Директор кладбища Тюлкю Гельди, сидя за столом, читал свежие, пахнущие типографской краской газеты и, увидев вошедших, спросил:
– Так это вы? А я - то думаю, кто такие, интересно?...
– И уставился на студента серыми глазами сквозь очки.
– Ну что, увидел советские законы?
Студент не ответил.
Серые глаза директора улыбнулись:
– Не будешь больше законность тут разводить?
Студент не ответил.
–
– Абдул Гафарзаде нацелил длинный палец правой руки себе в грудь и с несвойственной ему откровенностью повторил: - Я - закон!
– По том посмотрел на Хосрова-муэллима: - А это кто, ты сказал?
Разумеется, Абдулу Гафарзаде в голову никогда не пришло бы, что стоящий сейчас перед ним в молчании худой и длинный мужчина, чьи глаза сверкают нездоровым блеском, когда-то, много-много лет назад, работал в одной школе с Хыдыром, был арестован вместе с Хыдыром. И Хосрову-муэллиму никогда не пришло бы в голову, что человек, внимательно глядящий на него серыми глазами сквозь очки, - родной брат того самого Хыдыра Гафарзаде, учителя физического воспитания...
Абдул Гафарзаде, как вчера, спросил:
– Твой отец?
Студент опять не ответил.
И произошло самое неожиданное.
Хосров-муэллим с неожиданными в его возрасте и при его хилости проворством и животной страстью кинулся на Абдула Гафарзаде и тонкими, длинными пальцами обеих рук схватил его за шею. И изо всех сил стал душить. На его висках и на тонкой шее набухли жилы. Он стал кричать:
– Это ты! Ты виновник всех наших бед! Это ты меня убивал! Ты разжег тот костер! Ты чума! Чума! Чума! Чума!...
Абдул Гафарзаде, хрипя, схватил пальцы Хосрова-муэллима, хотел оторвать их от шеи, но пальцы Хосрова-муэллима не отрывались, Хосров-муэллим сжимал их изо всех сил и изо всех сил кричал:
– Чума! Чума! Чума!
На шум в кабинет вбежали женщина-машинистка и девушка-секретарша, и обе с криками начали колотить кулаками по костям внутри плаща, но деревянные пальцы Хосрова-муэллима не отрывались от толстой шеи Абдула Гафарзаде.
– Ты чума! Чума! Я тебя узнал! Чума! Чума! Ты чума!...
Все случилось так внезапно, что студент замер на месте, как парализованный. Женщина-машинистка закричала:
– Что стоишь столбом? Помоги! Не видишь, убивает?!
Студент стал оттаскивать Хосрова-муэллима. Но Хосров-муэллим не отрывался.
– Чума! Чума! Чума!
Наконец Абдулу Гафарзаде удалось встать и отшвырнуть Хосрова-муэллима прочь, к стене.
– Подлец! Ненормальный!
– прохрипел Абдул Гафарзаде, растирая красную шею, пока Хосров-муэллим оседал у стены.
Сверкающие как в лихорадке глаза Хосрова-муэллима, расширившись, чуть не вылезали из орбит, и он безостановочно кричал:
– Чума! Чума! Чума!...
– И так, крича, поднялся, вышел из каби нета в приемную, из приемной - во двор управления кладбища.-Чума! Чума! Чума! кричал он и шел куда глаза глядят.
Студент выбежал вслед за Хосровом-муэллимом. И довольно долго до управления кладбища доносился постепенно удаляющийся голос Хосрова-муэллима:
– Чума!... Чума!... Чума!...
Прохожие - кто с удивлением, кто с любопытством, кто с удовольствием, кто смеясь - смотрели на выкрикивающего одно и то же слово человека, длинного, худого, в старом черном плаще и на едва поспевающего за ним низкорослого неуклюжего
...а костер в полночь все так же горел...
...тот костер горел, горел...
...и лягушки так же квакали...
А Абдул Гафарзаде все стоял в кабинете и, массируя покрасневшую и болевшую от деревянных пальцев шею, с яростью в серых глазах говорил:
– Подлец!... Ну ничего!... Мухтару Худавенде, мерзавцу, я такой клин в зад воткну, что он будет в восторге! Негодяй!
Бадура-ханум быстренько принесла из приемной стакан холодной воды, Абдул Гафарзаде выхватил стакан из рук женщины, начал пить большими глотками и вдруг сильно закашлялся, вода разбрызгалась, кашель нарастал. Абдул Гафарзаде чуть не задыхался, колени у него задрожали, он без сил опустился в кресло, и изо рта у него полилась кровь, и, хрипя, он кашлял, и кровь заливала грудь, лилась по столу, и свежие газеты на столе стали ярко-красными.
Бадура-ханум громко закричала:
– Вахсей! Он харкает кровью!
16
Муршуд Гюльджахани
В жизни он мне не звонил, в тот день, смотрю, звонит: "Как дела, Муршуд-муэллим? Даже не показываешься..." Как будто из глаз слезы текут, так по мне соскучился. "Да ничего, - говорю, - дела все обычные..." "Да ну, говорит, - хватит тебе бумагу марать, дорогой!... Куда ни глянь, слава богу, только твои книжки и лежат... Гордость ты наша! Но ты все же отдыхай хоть немного, Муршуд, береги здоровье!" Обязательно должен съехидничать, хоть чуть-чуть уколоть, иначе он не Абдул Гафарзаде... Директор нашего издательства, этот Исламзаде, его друг, такой корыстолюбец, такой мошенник, но вот двадцать лет руководит крупным издательством... Вначале даже раз в пятилетку мою книгу в план не ставил, брызжет, бывало, слюной сквозь редкие желтые зубы: "Нехорошо, Муршуд, ведь ты сам в издательстве редактором работаешь. Скажут вот: сделал себе на рабочем месте кормушку, сам себя издает. Да и писания твои, знаешь, людей не осчастливят, не раскупаются они". Прямо, бывало, в лицо говорил мне это, бессовестный. "Когда твоя книга выходит, драгоценные критики на нас нападают, таланты, мол, у них остаются в стороне, а Муршуд Гюльджахани издается... Не сердись, дорогой, и ты коммунист, и я. Я с тобой как коммунист разговариваю!" Обманщик проклятый! Какой из тебя коммунист, подлец?! Ты - аморальный тип, это всему Баку известно, взяточник, за взятки книги выпускаешь, и это тоже, слава Аллаху, весь Баку знает! Но что поделаешь? Так сказать ему в лицо я не мог, ведь хоть раз в пять лет он все же выпускал мою книгу, бесстыжий, а скажи я, что думаю, и того бы не было, и меня самого осрамил бы на все издательство. Морда у него багровая, ни стыда не знает, ни совести. Однажды прямо в глаза мне сказал: "Знаешь, Муршуд Гюльджахани, если хочешь, чтобы я выпустил твою книгу, уходи с работы в издательстве".
Но как только я с Абдулом Гафарзаде породнился (да оборвет Аллах такое родство!), грозный Исламзаде, от которого крупные писатели плакали кровавыми слезами (и теперь плачут!), стал другим человеком: каждый год включает мои книги в план. Что же случилось, бессовестный? Больше не боишься, что скажут: "сам себя издает"? А? Что же с твоей коммунистичностью, лицемер? Ты посмотри, а? Где директор издательства и где директор кладбища? Клянусь честью, как только Омар встретился с этой лошадкой - дочерью Абдула Гафарзаде, как только я породнился с ним, сразу увидел, что Исламзаде и Гафарзаде - одна душа и одно сердце, потому что оба они - одного поля ягода.