Смешанный brак
Шрифт:
– Трех карточек не хватает. Значит, кто-то все же клюнул!
– На что они вообще рассчитывают? – спрашивает Вера. – Тут ведь дело ясное, как ясный день…
– Не скажите. У них такая версия, что убила вообще не она, преступление на нее просто повесили. По их мнению, она вообще едва не святая, ну, типа мученица.
– Мученица?! Да это я, если хотите…
– Я вас очень хорошо понимаю! Но все равно не стоит подавать ей платок.
– Какой еще платок?!
Они движутся к остановке, вот и автобус, так что приходится ускорить шаг. Уже в автобусе Регина объясняет: платок – это из Булгакова. Помните Фриду?
– Я не подаю платок, – сухо заявляет Вера. – Я, как вы помните, собираюсь принести ангорскую шаль.
Регина смеется – оценила игру слов.
– Помню, помню… А хотите, я сама ей принесу?
Вера обещает подумать. Хотя на самом деле она думает о том, что будет подавать платок. Будет, будет, будет! До своей (или не своей) смерти будет подавать, потому что обдолбанная препаратами шлюха не страдает, как Фрида, не-ет! Страдает Вера, чья жизнь испорчена навсегда, на чьей биографии стоит штамп: бракованная деталь общечеловеческого механизма, подлежит утилизации. А кому хочется свою единственную и неповторимую жизнь – списывать в утиль?
9. Путешествие в зону
Постепенно я делаюсь неотличимым от аборигенов, таких же запыленных, с красноватыми лицами, с рюкзаками или сумками. Некоторые из них сидят вдоль обочин, выставив ведра с грибами, картофелем, яблоками, банки меда, сметаны, копченую рыбу… Продукты покупают в основном пассажиры несущихся по трассе авто, но и я, пешеход, делаю это с большим удовольствием. «О, рыба! О, яблоки! О, сметана! Здешняя земля меня обманывала: не только лес – ваше богатство!» Здесь все баснословно дешево. И невероятно вкусно.
Когда я усаживаюсь на дорожное ограждение и с жадностью вгрызаюсь в купленную рыбу неизвестной породы, никто не обращает на это внимания. Голод – нормальное чувство, здесь к нему привыкли, удивляет сытость. В голоде я часть этой жизни, пребывая же в сытости, стараюсь выделиться, обозначить особость.
Как можно выделиться? Остался единственный способ: надеть на голову панаму. Мои ботинки покрыты сетью царапин, армейские штаны, не раз стираные в попадавшихся по дороге речках, выцвели, а рюкзак основательно обтрепался. Лишь панама желтого цвета, которую я иногда водружаю на голову, выделяет меня из общей массы. Мужчины носят здесь кепки, женщины повязывают голову платками, и панама словно сигналит: я – другой! Не враг, не высокомерный или заносчивый человек, просто другой, понимаете? Ну и сытость располагает к размышлениям. Чтоэта земля способна родить, кроме вековых деревьев, грибов и рыбы? Способна ли она родить что-то невероятное, невиданное, или дары природы – ее предел? Мой несчастный брат считал, что родить-то она может, но справиться с тем, что родила, – нет…
– Они не могут справиться с тем, что сами же порождают, как ты не понимаешь?! Поэтому им нельзя отдавать что-то ценное! Они сломают это, как ребенок ломает ценные часы или дорогостоящую игрушку!
– Твой сын – не игрушка! – возражал я.
Франц отмахивался: ты все трактуешь буквально. Они сделают из Нормана предмет поклонения, это будет культ, мистика! А нам нужен новый человек, кто-то, способный сдвинуть покрытые зеленой плесенью камни Европы! Я спорил:
Это был период, когда розовые очки свалились с переносицы Франца, и европейское одеяло сползло с ложа смешанной пары. Да и пары уже не было: невротичная мать требовала, чтобы сына отправили в Россию, а отец прятал его в колледже. Он говорил: в этом заведении собраны одаренные дети, можно сказать, будущая интеллектуальная и творческая элита, она и будет определять «коридор возможностей» нашего развития. И Норман будет определять, а пребывание с матерью для него опасно! Франц никогда не обладал даром предвидения, но тут попал в яблочко, как Вильгельм Телль. С другой стороны, он ведь не спрашивал Нормана, желает ли тот становиться новым Аденауэром. А я спрашивал, и знаю, что мальчик тосковал в элитном колледже и к матери просился; в общем, не так все просто.
Последние километры до Минска проскакиваю на попутной машине. Цифры на километровых столбах мелькают с невероятной быстротой, и я сам не замечаю, как старенький «Фиат», именуемый здесь «копейкой», доставляет меня в центр. Есть ли, где остановиться? – интересуется водитель. Есть, но пока я откладываю поездку в новый район с символическим названием «Восток», где живет человек по имени Сэм (что совсем не по-восточному). У меня в записной книжке так и написано: Сэм, а почему Сэм – никто не объяснил. Он тоже не объяснил во время нашего телефонного разговора (я звонил ему из Гродно). Сказал только, что днем обычно работает, и чтобы я заходил вечером.
Здесь, в большом городе, я выделяюсь из толпы и в панаме, и без панамы. Город оглядывается на меня, посмеиваясь и тыкая пальцем: посмотрите на этого бродягу! Он что – партизан? Или боец вермахта, заблудившийся во времени и топающий сейчас по площади Якуба Коласа, чтобы сдаться властям? «Помолчи, Минск! – огрызаюсь я. – Лучше посмотри на себя! На эту площадь, где дома построены немецкими военнопленными, а сейчас по ним едут “Porsche” и “BMW”! Это же абсурд, Минск, ты согласен?» Город с тревогой внимает нахальному «месседжу», а я продолжаю: «Ты только оглянись, Минск, на эту имперскую безвкусицу, на советские фрески на фронтонах ложноклассических зданий! Посмотри на эти скульптурные композиции, где жницы соседствуют со сталеварами! А потом ужаснись красному баннеру, что растянут над центральным проспектом, призывая голосовать за вашего императора! Императоров не выбирают, ты сошел с ума, Минск!»
Придя в себя, город прокашливается от дыма выхлопных труб и говорит: ты очень категоричен, пришелец. Ты явился со своим уставом в чужой монастырь, а этого делать нельзя! У нас даже императоров выбирают, ясно тебе? «Ну хорошо, – отвечаю, – а вот это – разве не абсурд?» Кого ты имеешь в виду, пришелец? «Вот этих молодых людей в красных футболках, на которых черной краской на фоне белого круга изображены серп с молотом. Знаешь ли ты, Минск, что это цвета нацистов?»