Смешилка — это я!
Шрифт:
— Племянник Григорий шутит, — сказал я Наташе. — Неужели ты не видишь, что он пошутил?..
— Тогда пусть откроет, — сказала Наташа.
Ее желание было для меня законом! Но для Племянника оно законом не было.
— Откройте, пожалуйста, — попросил я его.
— Это ты, парнёк? — послышалось из-за двери. — Опять тебе больше всех надо? Все сидят тихо, будто мать родная не родила… А ты один ерепенишься!
Он тихо и противно засмеялся.
— Откройте сейчас же! — приказал я ему. И посмотрел на Наташу.
Она
— Ты тоже хотел узнать, куда тот Дачник девался? — спросил Племянник. — Вот теперь и узнаешь!
— Что он хочет сказать? — Я толкнул Глеба в плечо.
— Не знаю, — ответил Глеб.
И вдруг мы услышали за дверью шаги: Племянник поднимался наверх. Он уходил, оставляя нас в подземелье.
Страшная история началась!
— Остановитесь! — умоляюще воскликнул Покойник.
Громкие шаги Племянника были ему ответом.
Я схватил за плечо Глеба:
— Верни! Задержи!
— Разве его задержишь?
— Кричи! — шепотом, чтобы не выдать внутреннего волнения, сказал я Глебу. — Ори на всю дачу!
— Не услышит… Он ведь уже наверху… Там ни слова… Дверь-то железная… Кричи не кричи…
— А ключа у тебя нет?
— Ни у кого… Потеряли… Английский замок: дверь захлопывается — и все… Открывается с той стороны… Он ведь и на щеколду…
— Погребены? — тихо спросил Покойник. — Заживо?
Я вспомнил про Аиду и Радамеса, которых замуровали живьем. И снова взглянул на Наташу. Как мне хотелось, чтобы и она мысленно сравнила нашу судьбу с их судьбой! Но она думала только об электричке. Это мне было ясно. Да и можно ли было сравнивать? Ведь Аиду и Радамеса замуровали вдвоем, а нас было шесть человек.
— О, не печалься! — сказал я Наташе. — Я выведу вас отсюда. Вы снова увидите солнце!
Она взглянула на меня с легким испугом. И тогда я добавил:
— Все будет в порядке!
Мне так хотелось, чтоб опасность сблизила нас. Но Наташа никак не сближалась: она думала об электричке.
— Я должна быть дома не позже шести.
— И будешь!
Я огляделся…
Тусклая лампочка мрачно выхватывала из темноты отдельные предметы. Она выхватывала таинственный круглый стол, который раньше, в дни своей молодости, я думаю, назывался садовым и стоял где-нибудь в беседке. У стола было три ноги, и он угрюмо кренился на ту сторону, где когда-то была четвертая. Лампочка выхватила из темноты и таинственный стул, у которого тоже было всего три ноги, чтобы столу было не так уж обидно. Непонятная жестокая сила зло разбросала по земле странные ящики… К одной из стен загадочно прислонился кусок фанеры, с которого на нас всех угрожающе глядели одни лишь зловещие слова: «Опасно! Не подходить!» А чуть пониже свирепо чернели на фанерном
Проходя мимо фанеры, Наташа случайно коснулась ее, и на пальто остался черный след краски, которая, видно, никогда не высыхала в этой могильной сырости.
— Осторожно! Не подходите! — крикнул Глеб.
Все вздрогнули и подавленно замолчали. Даже не очень опытный глаз мог безошибочно определить, что настроение у всех было ужасное.
Я для вида пошептался с Глебом и громко, весело объявил:
— Вот Глеб говорит, что Племянник Григорий часто так шутит: сначала запрет, а потом отопрет.
— И через сколько же времени он отпирает? — спросил Покойник.
— Через час. Максимум через два! — бодро сообщил я. — А пока давайте осмотрим окрестности. Познакомимся с достопримечательностями этого подземелья… Чтобы потом, когда мы выйдем наверх, было что рассказать!
— А мы выйдем? — спросил Покойник.
— Конечно! Когда мы увидим родных и близких, они спросят нас…
— А мы их увидим?
Лампочка все время выхватывала из темноты лицо Наташи Кулагиной. Вернее сказать, я то и дело смотрел на Наташу.
— Кого ты больше всех любишь? — внезапно спросила она.
«Тебя!» — хотел я ответить. Но она бы мне не поверила, потому что это была неправда. Больше всех я все-таки любил маму и папу. Потом Костю… А потом уж ее. Но не мог же я это сказать!
— Кого ты больше всех любишь? — повторила она.
— Вообще… или у нас в классе?
— Скажи еще: в нашем звене!
— А ты кого?
— Маму.
— Я тоже маму и папу.
— Нет, я не маму и папу, а именно — маму. Я могу за нее умереть. А ты можешь за кого-нибудь умереть?
«Могу! За тебя!» — рвался вперед мой язык. Но что-то ему мешало.
— Можешь? За маму?..
— Я как-то не думал…
— И правильно делал: нельзя умирать раньше матерей. Это слишком жестоко.
— Такую мысль ты должна записать!
— Какая же это мысль! Это истина. Вот и всё… Поэтому я должна уехать на электричке в семнадцать ноль-ноль!
— Так и будет! Я тебе обещаю!..
Но как я выведу ее из подвала — это было неясно. «О, если я что-то придумаю, — мечтал я, — она будет считать меня избавителем, героем, спасителем своей мамы, за которую она готова отдать даже жизнь!»
— То, что было еще час назад, кажется сейчас таким замечательным. Даже прекрасным, — сказала Наташа. — Хорошее по-настоящему ценишь на фоне плохого. Ты замечал?
— Да! Конечно… Еще бы! Сколько раз! Эту мысль ты обязана записать!..
Наташа почти шептала. Но я улавливал каждое слово, потому что, когда она ко мне обращалась, слух мой становился каким-то особенным. И если бы рядом в такие минуты что-нибудь взрывалось и грохотало, я бы этого не услышал, а услышал бы только ее голос.