Смеющиеся глаза
Шрифт:
Взошло солнце. Ветерок пробежал по метелкам камыша, они тревожно зашептались, роняя с макушек в воду крупные дождевые капли. Начался веселый клев, я не заметил, как наступил полдень. Костя взглянул на свои часы и молча стал сматывать удочки.
— Куда торопишься? — спросил я.
— А мне к часу на заставу нужно, — откликнулся он. — Вы меня на берег высадите, а сами назад. Хотя клев-то вот-вот кончится.
— Нет, не хочу я один. Поедем вместе, — решил я, и мы направились к берегу.
До
Во дворе заставы меня встретил чем-то обеспокоенный дежурный.
— Уварова не встречали случайно? — спросил он.
— Нет… Да ведь он мне говорил, что ему к часу на заставе нужно быть. Он со мной до самой развилки дороги шел. Куда же он делся?
— Ума не приложу, — растерянно развел руками дежурный. — Не иначе, к Зойке своей удрал. Пошлю сейчас на розыски.
Дежурный ушел, и я вспомнил, как подтрунивал на рыбалке над Костей, вспомнил и пожалел. Не нужно было мне говорить о Зойке, совсем не нужно.
— Ну вот, дождались и ЧП, — этими словами встретил меня Колосков, когда я на другой день утром пришел в канцелярию заставы.
— Что случилось? — с тревогой спросил я. Колосков усмехнулся:
— Знаменитый Уваров напился до чертиков. Из самоволки явился как зюзя. Вот вам и методы Макаренко. Все эти разговоры о том, что человека надо воспитывать в коллективе, через коллектив и для коллектива, чудесно звучат только в устах преподавателей. А на деле прежде всего нужна железная рука.
Тон, которым была произнесена эта тирада, не понравился мне: иронизировать по поводу происшествия на той заставе, где он сам же и служит! Колосков сразу же понял мое настроение.
— Не сердитесь, — примирительным тоном продолжал он. — Я сам возмущаюсь тем, что Уварова испортили. Да, да! Испортили мягкостью, либерализмом. Человек совершает проступок, а ему читают проповедь. В конце концов, армия — не школьный интернат. Есть уставы, законы, которым должны подчиняться все без исключения.
— И какие же методы воспитания вы считаете наилучшими? — спросил я.
— Железная требовательность. Суровость! Вот что нам нужно для армии.
— Гауптвахта и трибунал! — в тон ему продолжил я.
— А вы что думаете? — загорячился Колосков. — И гауптвахта, и трибунал. Уваров своими пререканиями может вывести из терпения железного человека. И тут лучшее лекарство — гауптвахта.
— И это говорите вы, человек, любящий искусство?
Колосков вдруг покраснел и растерянно заморгал возбужденными глазами. Я еще не видел его таким.
— А пререкания Уварова вы вызвали по существу искусственно. Вспомните занятия по физподготовке.
— Уговаривать я не стану, — угрюмо,
— Вернее: и словом и делом, — поправил его я. — Как это странно и противоречиво: часто вы рассуждаете правильно, а делаете совсем по-другому. Сколько раз вы сажали Уварова на гауптвахту?
— Два раза.
— И все за пререкания?
— Да. А что?
— А изменился он к лучшему?
Колосков хотел что-то ответить мне, но в это время вошел дежурный и доложил:
— Товарищ лейтенант! К вам пришли.
Порог несмело переступила старушка лет шестидесяти. Она поправила на голове выгоревший на солнце клетчатый платок и поздоровалась с нами.
— К тебе я, сынок. Не откажи, — обратилась она к Колоскову.
— Слушаю, мамаша. Садитесь, — не очень приветливо указал на стул Колосков.
— Спасибо, сынок.
Старушка села и посмотрела на лейтенанта добрыми выцветшими глазами.
— Из поселка я. Коровку имею. Сено-то мне колхоз помог накосить, а теперича перевезти надо. Дай, сынок, подводу.
— Подводу? — удивленно переспросил Колосков. — Может быть, ты заблудилась, мамаша? Тут застава.
— Понимаю, застава. Павел Фомич мне посоветовал, бригадир наш. Сходи, говорит, Климовна, там не откажут.
— Мудрый у вас бригадир, — усмехнулся Колосков, с любопытством разглядывая старушку. — Сам-то почему не перевезет?
— Подводы все в разгоне. На ферме работают.
— Вот-вот. И у нас, бабушка, в разгоне. Граница, служба. Никак не могу.
Старушка встала:
— Так чего ж ты меня на стуло сажал? Что я тебе, больная какая? А теперича «не могу».
Она опять поправила платок и, еще раз неодобрительно посмотрев на Колоскова, не попрощавшись, вышла за дверь.
— Идут, как в горсобес, — словно оправдываясь, проговорил Колосков, проводив ее взглядом, и вдруг его глаза загорелись живым огоньком: — Вы хорошо рассмотрели ее лицо? Это же вылитая Арина Родионовна, няня Пушкина. У нее такой умиротворенный мудрый взгляд. Ни хитрости, ни лукавства. Только тихая, ясная мудрость. Я бы взялся ее рисовать.
— И вы не захотели помочь ей?
— Поймите, застава…
В комнату быстро вошел Нагорный.
— Товарищ Колосков!
Тот встал.
— Я приказал Смолякову перевезти сено старушке. Почему вы отказали?
Колосков недоуменно пожал плечами.
— Я не могу делать этого без вашего разрешения. Откуда мне знать, что вы приказали?
— Надо было спросить.
— Скажу прямо, — нахмурился Колосков. — По-моему, граница важнее сена, а…
— Верховых коней мы не трогаем, — перебил его Нагорный. — Кстати, вы что-либо знаете об этой старушке?