Смилодон

Разумовский Феликс

Сам он фехтовал без защиты, в батистовой, распахнутой на груди кружевной рубашке. Играючи. Будто бы не с тигром — с котенком.

Наконец, когда экзертиции прискучили, они угомонились, вышли в парк и неспешно, испытывая взаимную симпатию, предались приятному моциону. Разговор в силу инерции продолжил фехтовальную тему.

— Да, князь, как это ни прискорбно, но наступают плохие времена, — посетовал Анри и ласково погладил гард своей шпаги. — Фехтование деградирует. Времена прекрасных, рассекающих противника надвое клинков уходят в небытие, оставляя нам горестные реалии — игрушечные, более напоминающие шило рапиренки, которые едва ли даже подходят для дуэли. А эти нелепые придворные “des excuses” <Здесь:

недоразумение (фр. ).>с эфесами из оникса, слоновой кости или саксонского фарфора! Я уже не говорю о траурных шпажонках с гардом из эбенового дерева и рукоятями, обтянутыми черным шелком. С такими можно сразу отправляться следом за покойным. К тому же, князь, не стоит забывать еще вот о чем, — Анрисклонился к розовому кусту и втянул носом густой, тяжелый от аромата воздух. — Это чертово огнестрельное оружие разом смешало все карты. Без сомнения, дьявольское изобретение. Меч в руках героя — ничто против негодяя, вооруженного кремниевым тромблоном <Мушкет с воронкообразным отверстием на конце ствола.>. Воистину грядет время подлости и бесчестия.

Сам он носил испанскую шпагу валансьенского типа — тяжелую, мощную, одинаково способную как колоть, так и рубить.

“Э, милый, ты еще не знаешь об автомате Калашникова”, — Буров, усмехнувшись, тоже снизошел до роз, с чувством понюхав, полузакрыл глаза, ловким щелчком турнул мохнатого шмеля-зануду.

— Да полно вам, шевалье, вы слишком мрачно смотрите на вещи. А что касаемо подлости и бесчестия, так этого добра во все времена хватало. Взять хотя бы эпоху Меровингов. Одни венценосные дамочки чего стоят <Времена франков отмечены небывалым разгулом самых низменных страстей. В ходу повсеместно были ложь, жестокость, кровожадность и подлость. Но даже на этом фоне негативно выделялись королевы Фредегонда и Брунгильда, которые вели между собой смертельную войну.>. Не с этих ли самых пор пошло выражение, что все зло от женщин?

Так-то вот беседуя и демонстрируя друг другу незаурядную ученость, они подошли к водопаду, не ахти какому, сразу видно фальшивому, вяло низвергающемуся в искусственное озерцо. На берегу из-под каштанов блестел карнизами кофейный домик, солнце отражалось в его витражных окнах, бросало радужные блики на лодку, застывшую на самой середине водного зеркала. Не было ни дуновения ветерка, воздух благоухал цветами, все дышало миром, спокойствием и гармонией. Однако только не в лодке. Там отчаянно жестикулировали, судя по всему, ругались и вообще вели себя агрессивно. Собственно, повышал голос лишь один член экипажа, Лаура Ватто а все прочие — Мадлена, Бернар и какой-то средних лет мужчина в щегольском камзоле почтительно ему внимали.

“Ага, похоже на совещание, — Буров глянул из-под руки, понимающе усмехнулся, посочувствовал Мадлене, — с далеко идущими организационными выводами. И место выбрано грамотно, никто, кроме рыб, не услышит. А они, как и покойники, большие молчуны. М-да, ишь как дает Лаура жизни, старается. Жучка, видимо, еще та. Палец ей в рот не клади. В общем, все по Джерому — трое в лодке, не считая собаки. Только вот не смешно совсем”.

А в лодке между тем страсти поутихли, амбалистый Бернар взялся за весло и ловко, как заправский гондольер, погнал посудину к замшелому причалу. Первым выбрался на шаткие мостки, подал руку Лауре Ватто, а та вдруг преобразилась, из разъяренной фурии превратилась в само очарование.

— Князь! Шевалье! — Танцующей походочкой подошла к Анри и Бурову, премило улыбнулась, сделала полукниксен. — Добрый вечер, господа. Ну как пофехтовали? Без дырок? Ну и славно. Ладно, не буду вам мешать,

увидимся за ужином.

Показала зубки, кокетливо закатила глаза и под руку с Бернаром исчезла за поворотом дорожки. Стройная, элегантная, на редкость привлекательная в своем мужском костюме. Может, и не жучка совсем?

— Да, у нашей кузины непростой характер, — Анри сочувственно взглянул на бледную Мадлену, дружески кивнул щеголеватому мужчине, вздохнул и обернулся к Бурову: — Знакомьтесь, князь. Это наш средний брат…

— Луи, — мужчина по-простому подал тонкую ухоженную руку, и в глазах его, умных и насмешливых, промелькнула искра уважения. — Наслышан о вас, князь, наслышан. Своей лопатой вы зарыли все сомнения в человеческой порядочности.

Он замолк, поклонился и негромко, без всякого перехода, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Господа, хорошо бы выпить. Вы не находите?

Судорожно сглотнул и кинул быстрый взгляд в сторону кофейного домика. Чувствовалось, что выпить он был не дурак.

— Я, господа, пас, — Анри разом, как бы вспомнив что-то, помрачнел, вытащил лукообразные, в стразах, часы. — У меня есть еще дела, требующие ясной головы и твердой кисти. — Он инстинктивно тронул эфес шпаги и гибко поклонился. — Так что увольте. А с вами, князь, мы продолжим наши игры завтра.

На мгновение он принял боевую стойку, залихватски подмигнул и, резко развернувшись, зашагал по дорожке. Только хрустел песок под красными каблуками да подрагивала шпага, подвешенная горизонтально, на испанский манер.

— Опять братец пошел кого-то укладывать в ящик, — Луи посмотрел ему вслед, усмехнулся, снова сглотнул. — Ну так что, господа, мы идем?

Пошли. Внутри кофейный домик напоминал венецианское казино — зеркальные стены и потолок роскошные гирлянды, серебряные канделябры, множество книг, двусмысленное, одним движением потайного рычага превращающееся в постель канапе. Некоторым диссонансом игривой обстановке являлось полотно кисти Бургиньона <Французский батальный художник XVII века.>, однако же вид крови, разящей стали и умирающих бойцов щедро компенсировался фривольными эстампами, разложенными на секретере. В целом, однако, здесь царила атмосфера неги, праздности и радушия. Лакей-дворецкий был предупредителен, приборы — севрского фарфора и серебра, кофе мокко — ароматен и уж явно не экстрагирован. Правда, наслаждался им один Буров — Мадлена с братцем налегали на бургундское и токайское, видимо, для снятия душевного дискомфорта. Потом им был подан пунш с шампанским, и Луи после него загрустил:

— Гадость, отрава, виноградный сок. Водки хочу. Нашей, на смородиновых почках. Можно перцовой или, на худой конец, калганной. И не под трюфели эти поганые — под рыжики. Не свинья ведь чай.

Выругался матерно, кулачком ударил по столу, хотел было пустить слезу, но Мадлена не дала — тряхнула за плечо, стала что-то тихо лопотать на французском. И без перевода ясно, о чем — не мякни, не мякни, не мякни. Потом дружески щипнула за щеку, вздохнула тяжело и повернулась к Бурову.

— Не обращайте, князь, внимания, обыкновенная семейная сцена. Брат устал. К тому же выпил. Чего не наболтаешь с пьяных-то глаз.

Молодец девка, пьет на равных и головы не теряет. Такая небось не посрамит семейной чести. Без особой надобности.

— Да, да, князь, извините, что-то я нынче в миноре, — Луи сразу протрезвел, улыбнулся одними губами, криво и жалко. — Это, видимо, черная ипохондрия, проистекающая от беспокойств с пищеварением. Надо бы основательно полечить печень.

“Не ипохондрия у тебя, а кишка тонка. И не лечить тебя надо, а экстренно эвакуировать”, — Буров понимающе кивнул и с невозмутимым видом допил свой кофе.