Смилодон

Разумовский Феликс

— С удовольствием, — ответил Буров и принялся напяливать парик. — В зале однообразие вредно. Чем чаще меняешь партнеров, тем лучше.

— Так же, как и в постели, — шевалье ухмыльнулся и с пафосом продекламировал по-французски: — Дай бог, чтобы клинок любви не заржавел в привычных ножнах скуки…

— Да да, клинок любви ржавеет без привычки к ножнам, — понял Буров в меру своего французского и с философским видом кивнул: — Действительно, не нужно давать ему скучать.

Сам он тоже не скучал. Вот уже месяц без малого находился у маркиза — то ли в гостях, то ли карантине, то ли в тренировочном лагере. С высшим баллом по мордобою, твердым “удом” по верховой езде, с тройкой по фехтованию и похвальной грамотой за скачки в койке. Времени даром не терял — форсировал французский, махал рапирой, работал пенисом, руками и головой. Изображал недалекого, воинственного рубаку-самца, а сам все анализировал, сравнивал, копался по кармашкам памяти. Нелегкая действительно

занесла его в резидентуру, в самый эпицентр разведывательной суеты. Днем и ночью к маркизу прибывали кареты, взмыленные курьеры, запыхавшиеся гонцы, все мыслимые и немыслимые родственники, то ли дальние, то ли ближние, обнаруживались в доме, появлялись в саду, присутствовали за завтраками, обедами и ужинами. Маркиз, если вдуматься, был неслыханно плодовит, семейство его поражало масштабами и разбросанностью интересов. Старший сын, Артур, был известным финансистом, средний, Луи Филипп, процветающим нотариусом, младшенький, Анри, — жутким забиякой и бабником. Ну а уж о дочерях и говорить не приходится — все как на подбор умницы и красавицы. Пробы ставить негде. И это не считая армии племянников, двоюродной родни, друзей внучатых деверей жены и пасынков, усыновленных тещами троюродных зятей. А заправляла всем этим шпионским скопищем сиротка из провинции, седьмая вода на киселе Лаура Ватто. Властно, жестко, хватко, словно дирижер оркестром. Но и тонко, с деликатностью, так что авторитет маркиза нисколько не страдал. А по ночам с Буровым Лаура преображалась — становилась то рабыней из гарема, робкой, уступчивой, готовой на все, то восточной царицей, гордой, самовлюбленной, знающей себе цену, то необузданной менадой <Служительницы вакхических культов. Опьянялись наркотиками, добытыми из плюща, причем вводили их себе непосредственно во влагалище. Отличались невиданной похотливостью, жестокостью, бывало, насладившись мужчинами, разрывали их на части.>— из тех, что, увитые плющом, бесчинствовали на просторах Греции. Чудо какая женщина — умная, страстная, загадочная, манящая. Венера, Цирцея, Медея, Клеопатра. Правда, понять не сложно, что выполняет свой долг, — но зато как! В общем, запал Вася Буров на Лауру Ватто не то чтобы до беспамятства и серьезных намерений, но до еженощных многоразовых излияний гормонов. К рыжей обольстительнице влекло, словно магнитом. А потому он старался не думать ни о Скапене, наверняка уже замыслившем какую-нибудь гадость, ни о курьере из Петербурга, который должен вот-вот прибыть с известием, что Буровых-князей и в природе-то не существует, нет, все тянул время, надеялся на что-то, не слушал внутреннего голоса. А тот ругался по-черному, матерно пульсировал в мозгу: “Вали, вали отсюда, так тебя, растак и этак! Засыпешься на бабе”. Буров же в ответ ему, тоже мысленно: “Нравится она мне, и все. В гробу я видел и Скапена, и курьера, и графа Орлова. Сами из князьев, имеем право. Заткнись”. В общем, не то чтобы любовь, но конкретно половая, почти что наркотическая зависимость. Как ее лечить? А главное зачем?

Между тем собрались. Натянули добрые, бычьей кожи сапоги, стряхнули с плеч осыпавшуюся с париков пудру, не забыли треугольные, с вычурным плюмажем шляпы. Аристократия, так ее растак, второе сословие <В феодальной Франции были три сословия: духовенство, дворянство и податное население — купцы, ремесленники, крестьяне, облагаемые податями.>, белая кость, голубая кровь. А вот деревья в парке уже пожелтели. Ветер шелестел мусором листвы, барственно пушил шапки хризантем, морщил частой рябью воду на прудах. Октябрь, нахмурившись, вступал в свои права.

— Эге, нам, похоже, повезло, — обрадовался шевалье, когда они уже вышагивали по главной аллее, и указал на отъезжавшую от дома карету. — Никак это сестренка? Сердце у нее отзывчивое, мимо не проедет. Да к тому же любопытна, как кошка.

Карета и в самом деле остановилась. С запяток соскочил ливрейный лакей, бросился к ореховой, в пасторальной росписи дверце.

— Вы это куда, господа? — Из экипажа выглянула Мадлена, голос ее звучал пленительно и томно, совсем не так, как когда она учила Бурова французскому. — Может, хотите внутрь? Не стесняйтесь, места для обоих хватит.

Выглядела она потрясающе — стеганый камзол из розового шелка с золотым шитьем и перламутровыми пуговицами, бархатный жилет с богатой отделкой, черные, в обтяжку, брючки до колена, шпажка на боку, бриллианты на туфлях и солитер на пальце. Этакий чертовски соблазнительный, похожий на пряник женоподобный кавалер. Мессалина, Ганимед и Сафо в едином лице и в мужском платье.

— Мерси, сестренка, — шевалье с готовностью залез в карету, плюхнулся на мягкий, крытый атласом диван. — Никак ты опять к этому голландскому послу? Будете обсуждать достоинства “Traite de la saggess” <“Трактат о мудрости”.>Пьера Шарона, такого же скептика, как Монтень <Монтень, Мишель Эйкем (1533-1592) — французский философ и писатель-моралист.>? —

Он подмигнул Бурову, устроившемуся рядом, и усмехнулся. — Надеюсь, сестренка, ты не забыла гигиенический уксус?

— Так же как и “английский плащ” <Имеется в виду презерватив английского врача Кондома, который популяризировал контрацептив из смазанных маслом овечьих кишок. По-другому он еще назывался “французский конверт”.>, — Мадлена нисколько не смутилась и ухмыльнулась в тон. — У лорда Болинброка, английского посланника, возникла отличная идея — устроить ужин с переодеванием. Кавалеры наряжаются, как дамы, и наоборот. Сам он, по слухам, собирается одеться восточной танцовщицей. Вернусь завтра, расскажу все подробности. Ну как, ты уже умираешь от любопытства, братец? Или от желания тоже перевоплотиться в даму?

Так, за фривольным зубоскальством, они выехали за ворота, миновали улицу фешенебельных особняков и, оказавшись на мосту, покатили над свинцовыми водами Сены.

— Вот здесь-то мы и расстанемся, сестренка, — сказал Анри уже на правом берегу, Мадлена потянула за шнурок, кокетливо улыбнулась:

— Как скажешь, братец. Разве я в чем-нибудь тебе отказывала?

Экипаж остановился, у дверцы показался лакей, на его щекастом, невыразительном лице было написано: “Приехали”.

— Оревуар, — Буров и Анри сошли, сделали Мадлене ручкой и, не глядя более на отъезжающую карету, двинулись по многолюдной набережной. Кого только там не было — подвыпившие лодочники в закатанных штанах, дородные торговки с корзинами на голове, крестьяне в куртках из козьих шкур, корабельные плотники, грузчики, водоносы, крысоловы, лекари и разносчики мелкого розничного товара. Простолюдины, чернь, третье сословие, основной источник государственного дохода. Однако же и паразитов хватало: покачивались в портшезах <Легкое переносное кресло, род паланкина.>скучающие дамы, тянулись куцей рысью надутые офицеры, спешили в массы со словом божьим бенедиктинцы <Члены католического монашеского ордена, основанного Бенедиктом Нурсийским около 530 года.>в черных рясах, капуцины <Монахи ордена Святого Франциска.>— в коричневых, доминиканцы <Братья доминиканцы — члены нищенствующего ордена, основанного в 1215 году испанским монахом Домиником. В 1232 году папство передало в ведение доминиканцев инквизицию.>— в ореоле истинных ревнителей достославной веры. Тут же, не смешиваясь с толпой, прохаживались и блюстители порядка, не монахи отнюдь — королевские жандармы в гетрах и голубых мундирах с красными обшлагами.

— Да, славный нынче день, — Буров посмотрел на небо, на шпили Нотр-Дама, хотел было еще полюбоваться закатом, но не стал — заметил пса, плывущего по мутным водам.

— Не только славный, князь, но и удачный, — тонко улыбнулся шевалье, и в голосе его послышалась таинственность. — Видите эту собаку? Это же мистический четырехцветный пес, вестник благополучия и благоволения судьбы. Нас ждет какая-то радость. И, судя по окрасу, очень большая. — То, что пес дрейфовал на спине, его ничуть не смущало. Шевалье из кармана вытащил часы, вызвонил галантный менуэт и улыбнулся еще шире, еще лучезарней. — Давайте же поспешим, князь, мне не терпится продемонстрировать вашу методу в действии. До подвала Рошеро отсюда пара шагов. Я уверен, нас ждет триумф.

И всю дорогу до подозрительного, отвратно смердящего проулка он восхищался вслух системой Бурова. Ах, как же все здорово придумано! Гениально, как все простое! Нужно атаковать сперва конечности противника, дабы затем, обезноженный и обезрученный, он был беззащитен, словно цитадель, лишенная своих рвов, стен и подвесных мостов. И делай с ним, что хочешь — дроби ему челюсти, круши ключицы, вырывай трахею, выдавливай глаза и расплющивай пах. Как же все-таки восхитительно придумано! Нет, все-таки вы, князь, Ньютон, Лейбниц и Пифагор мордобоя!

Наконец пришли. Проскользнули в арку, ведущую во двор, завернули за угол, попав в царство поленниц, постучали в зловещего вида дверь. Раз, другой, третий. Наступила тишина, нарушаемая лишь окрестными котами да женским, на взводе, визгливым голосом:

— Ну ты и скотина же, Жан-Пьер! Ну ты и скот! Грязное, вонючее животное! Кот! Кот! Похотливый самец! Ну ладно, ладно, твоя взяла. Иди сюда, я сама…

Наконец дверь с лязгом приоткрылась, и возникло пышноусое мурло, своей рожей, шеей и обритым черепом очень напоминающее моржа.

— Эй, кто тут? Надо чего? Вам.

— Что-то нынче ты не очень вежлив, Антуан, — в тон ему, так же грубо ответил шевалье и машинально приласкал эфес своей шпаги. — Или память тебе отшибло?

— А, это вы, сударь! Да еще привели кого-то? — пышноусый подобрел, сплюнул себе под ноги и пошире отворил дверь. — Что-то вас давно не было видно. Ладно, заходите. Пойду спрошу у мэтра, как с вами быть.

Он подался в сторону, освобождая проход, и шевалье с Буровым вошли в узкий, освещенный чадящей лампой закут. Лязгнул за их спинами засов, в нос ударили запахи угля, кошек, древесной гнили.